LOGICAL FORMALISM AND AXIOMATIC METHOD

http://wormholetravel.net/math.html

After the more or less evident bankruptcy of the  different systems developed to examine the relations of maths to reality or to the great categories of thought, it look, at the beginning of the century, as if the attempt had just about been abandoned to conceive of maths as a science characterized by a definitely specified purpose and method; instead, there was a tendency to look upon maths as "as  collection of disciplines based on particular, exactly specified concepts"  interrelative  by "a thousand roads of communication", allowing the methods of  any these disciplines to fertilize one or more of the others.

Today we believe, however, that the internal evolution of math science has, in spite of appearance, brought about a closer unity among its different parts, so as to create something like a central nucleus that is more coherent than it has ever been. The essential aspect of this evolution has been the systematic study of the relations existing between different math theories, and which has led to what is generally known as the "axiomatic method".

The words "formalism" and "formalistic method" are also often used; but it is important to be on one's guard from the start against the confusion which may  be caused by the use of these ill-defined words, and which is but too frequently made use of by the opponents of the axiomatic method. Everyone knows that superficially maths appears as this "long chain of reasons" of which Descartes  spoke; every math theory is a concatenation of propositions, each one derived  from the preceding ones in conformity with the rules of a logical system, which is essentially the one codified, since the time of Aristotle, under the name of I "formal logic", conveniently adapted to the particular aims of the mathematician.

It is, therefore, a meaningless truism to say that this "deductive reasoning" is a unifying principle for maths. So superficial a remark can certainly not account for the evident complexity of different math theories, not any more than one  could, for example, unite physics and biology into a single science on the ground ; that both use the experimental method.

The method of reasoning by means of chains of syllogisms is nothing but a transforming mechanism applicable just as well to one set of premises as to an other; it could not serve therefore to characterize these premises. In other words,  it is the external form which the mathematician gives to his thought, the vehicle I which makes it accessible to others, in short, the language suited to maths; this is all, no further significance should be attached to it.

Indeed, every mathematician knows that a proof has not really been "understood" if one has done nothing more than verifying step by step the correctness of the deductions of which it is composed, and has not tried to gain a clear insight into the ideas which have led to the construction of this particular chain of deductions in preference to every other one.

To lay down the rules of this language, to set up its vocabulary and to clarify its syntax, all that is, indeed, extremely useful; indeed, this constitutes one aspect of the axiomatic method, the one that can properly be called logical formalism (or "logistics" as it is sometimes called). But we emphasize that it is but one aspect of this method, indeed, the least interesting one.

What the axiomatic method sets as its essential aim, is exactly that which logical formalism by itself can not supply, namely, the profound intelligibility of  maths. Just as the experimental method starts from a priori belief in the permanence of natural laws, so the axiomatic method has its cornerstone in the conviction that, not only is maths not a randomly developing concatenation of syllogisms, but neither is it a collection of more or less "astute" tricks arrived at by  lucky combinations, in which purely technical cleverness wins the day.

Where the superficial observer sees only two, or several, quite distinct theories, lending one another "unexpected" support through the intervention of a  mathematician of genius, the axiomatic method teaches us to look for the deeplying reasons for such a discovery, to find the common ideas of these theories,  buried under the accumulation of details properly belonging to each of them, to  bring these ideas forward and to put them in their proper light.

The concept of the axiomatic method was not formed at once; rather, it is a stage in an evolution, which has been in progress for more than a half-century, and which has not escaped serious opposition, among philosophers as well as among mathematicians themselves. Many of the latter have been unwilling for a long time to see in axiomatics anything else than futile logical hairsplitting not capable of fructifying any theory whatever.

This critical attitude can probably be accounted for by a purely historical accident. The first axiomatic treatments and those which caused the greatest stir (those of arithmetic by Dedekind and Peano, those of Euclidean geometry by Hilbert) dealt with univalent theories, i. е., theories which are entirely determined by their complete system of axioms; for this reason they could not be applied to any theory except the one from which they had been extracted (quite contrary to what we have seen, for instance, for the theory of groups). If the same had been true for all other structures, the reproach of sterility brought against the axiomatic method, would have been fully justified.

There also occurred, especially at the beginning of axiomatics, a whole crop  of  monster-structures entirely without applications, their sole merit was that of ,1 lowing the exact bearing of each axiom, by observing what happened if one omitted or changed it. There was, of course, a temptation to conclude that these were the only results that could be expected from the axiomatic method.

But the further development of the method has revealed its power; and the repugnance which it still meets here and there, can only be explained by the natural difficulty of the mind to admit, in dealing with a concrete problem, that a form of intuition, which is not suggested directly by the given elements (and which often can be arrived at only by a higher and frequently difficult stage of abstraction), can turn out to be equally fruitful.

As concerns the objections of the philosophers, they are related to a domain, on which for reasons of inadequate competence we must guard ourselves from entering; the great problem of the relations between the empirical world and the math world. We do not consider here the objections which have arisen from the application of the rules of formal logic to the reasoning in axiomatic theories; these are connected with logical difficulties encountered in the theory of sets. Suffice it to point out that these difficulties can be overcome in a way which leaves neither the slightest qualms nor any doubt as to the correctness of the reasoning.

That there is an intimate connection between experimental phenomena and math structures, seems to be fully confirmed in the most unexpected manner by the recent discoveries of contemporary physics. But we are completely ignorant as the underlying reasons for this fact (supposing that one could indeed attribute a meaning to these words) and we shall, perhaps, always remain ignorant of them. There, certainly, is one observation which might lead the philosophers to the greater circumspection on this point in the future: before the revolutionary developments of modern physics, a great deal of effort was spent on trying to  drive maths from experimental truths, especially from immediate space intuitions. It turned out, however, that this intimate connection was nothing more than an a fortuitous contact of two disciplines whose real connections are much more deeply hidden than could have been supposed a priori.

From the axiomatic point of view, maths appears thus as a storehouse of abstract forms — the math structures; and it so happens — without our knowing why  -  that certain aspects of empirical reality fit themselves into these forms, as it though a kind of preadaptation, of course, it cannot be denied that most of these forms had originally a very definite intuitive content; but it is exactly by deliberately throwing out this content, that it has been possible to give these forms all the power which they were capable of displaying and to prepare them for new interpretations and for the development of their full power.

It is only in this sense of the word "form" that one can call the axiomatic method a "formalism". The unity which it gives to maths is not the armour of formal logic, the unity of a lifeless skeleton; it is the nutritive fluid of an organism to which all the great math thinkers since Gauss have contributed, all those who, in the words of Lejeune-Dirichlet, have always labored to "sub­stitute ideas for calculations".

THE LOGIC OF RELATIONS

http://wormholetravel.net/math.html

The part of logic which we shall mention here in addition to the algebra of classes is the logic of relations. The idea of "relation" is an easy one to grasp.

What is meant by a relation is best explained with a few illustrations. For example, "being tallerthan", "being father of, "being equal to", "being greater than" are relations in which things of various kinds may stand to one another. The first two relations mentioned above may hold between people, while the last two may hold between numbers.

If we say that "George is older than Paul", that "3 is equal to %, that "New York is east of Chicago" and that "12 is a multiple of 3", we are expressing relations between people, cities and numbers.

Some propositions which contain two or more proper names (or individuals) are correctly interpreted as truth-functional compounds of singular propositions having different subject terms. For example, the proposition " Lincoln and Grant were presidents" is properly interpreted as the conjunction of the two singular propositions "Lincoln was a president and Grant was a president". Relations which hold between two individuals are called "binary" or "dyadic". Other relations may relate three or more individuals or objects. If we say that "Chicago lies between Denver and New York" we are expressing a relation between three things and it is said to be a "ternary" ortriadic relation, while "quarternary" ortetradic relations are expressed by the proposition "Nick, Pete, Charlie and John played bridge together".

There are a number of interesting properties that relations themselves may possess. We shall consider only a few of more familiar ones, and our discussion will be confined to properties of binary or dyadic relations.

Symbolically, we shall represent relations with capital letters such as R, S, and T, and if R relates two objects a and b (in that order), we shall express this by writing aRb. For example: "Harry is the brother of John" can be written as aRb, where a stands for Harry, b for John, and R for "is the brother of. Binary relations may be characterized as symmetric and asymmetric or non-symmetric. Var­ious symmetric relations are designated by the phrases: "is next to", "is married to", "has the same weight as".

Consider an arbitrary relation R and let x, y, z etc. represent things which may stand in their relations to each other. If x has the relation R to y, we may write xRy. It may happen that whenever x has the relation R to x, then у must also have the relation R to x. If this is the case, the relation R is called symmetric. Thus, "is equal to" for number is a symmetric relation since if a=b, then b=a.

Similarly, "is the cousin of, "is as tall as", "is a co-worker of, "lives in the same house of are symmetric relations, as, if "Henry is a cousin of George", it follows necessarily that George is also a cousin of Henry.

On the other hand, "is older than", "is the brother of, "is smarter than" are asymmetric relations, as, if "Bob is older than John", then John is younger (and not older) than Bob, and "Jim is the brother of Mary" does not imply that "Mary is the brother of Jim". Hence, "is the brother of, is not symmetric. A relation is symmetric only if aRb implies bRa for all a and b to which the relation applies.

An asymmetric relation is one such that if one individual has that relation to a second individual, then the latter cannot have that relation to the former. Various asymmetric relations are designated by the phrases: "is north of, "is parent of, "weighs more than".

A relation R is said to be reflexive if for every a to which R applies it is true that aRa, namely, that a has relation R with itself.

For instance, "is as intelligent as" is reflexive since every person (or animal) is as intelligent as himself. Other reflexive relations are "is as old as", "is as tall as", "is equal to", "is as rich as" etc. Among the many relations that are not reflexive we find, for example, "is heavier than", "is the father of and "is miller than".

It may happen that if x has the relation R to y, and у has the relation R to z, then x must have the relation R to z. If this is the case, the relation R is called transitive. Thus, a relation R is said to be transitive if for every a, b, and с to which R implies aRc. For example, "weighs as much as" tranitive relation. If Henry weighs as much as Charles and Charles weighs as much as Fred, then Henry weighs as much as Fred.

Similarly, if a and b are natural numbers, then the relation "is a multiple of " is sensitive. If a is a multiple of b and b is a multiple of c, then a must necessarily be a multiple of c.

Among the relations that are not transitive we find "is the father of"  and "is the friend of. If a is the father of b and b is the father of c, then a is the grandfather  (and not the father) of c. Also, if Mary is a friend of Jean, and Jean is a friend Betty, it does not necessarily follow that Mary is also a friend of Betty.

Some relations may possess two or all these three properties. Consider, for example, the relation "implies" which may hold between propositions p, q, r. This relation is clearly reflexive since p implies p; that is if p is true, then p is true. It is not symmetric, since "p implies q" may be correct, while "q implies p" is not; that is, a proposition may be correct while its converse is not. It is transitive since if p implies q and q implies r, then p implies r, in fact, this is an important principle of logic which we use continually in our proofs without the slightest hesitation.

Consider the next the relation "was born in the same town as" which may hold among people. This is clearly reflexive, symmetric and transitive.

If we now consider some relations that are reflexive, symmetric and transitive we will find that they all express some kind of equality. "Is as tall as" express is an equality of height, "is as rich as" expresses an equality of wealth, "is congruent to  "expresses an equality other sides and angles of triangles, and "is as "is as" expresses an equality of age. It is for this reason that relations which are reflective, symmetric and transitive are referred to as equivalence relations. For example, equality for numbers is an equivalence relation.

We could simply have said that " = " is an equivalence relation between the various numbers. Thus, qualities of differences of natural numbers, fractions and complex numbers, fractions and  complex numbers are indeed, reflexive, symmetric, and transitive.

NUCLEAR DOOM OF THE TWENTIETH CENTURY - ЯДЕРНАЯ ОБРЕЧЕННОСТЬ XX ВЕКА

http://wormholetravel.net/gravitation.html

"Ничто не может быть сильнее идей,

время которых пришло"

В.Гюго

Ядерное оружие — неотъемлемая часть современного мирового существования, та реальность, которая определяет очень многое в нынешних судьбах человечества и его будущем. Чего же больше принесла человеку разгадка тайн атомного ядра? Могущества или бед? Всесилия или фатальной беспомощности перед той внутренней логикой развития, которую обрела ожившая атомная энергия?

На эти вопросы люди, сведущие и абсолютно не знакомые с проблемой, отвечают по-разному. Но каждый, кто пытается найти ответы, неизбежно обращается к истокам, к предыстории ядерной эпохи. Когда она наступила? Была ли неизбежно вызвана железной поступью общечеловеческого прогресса, или люди не ведали, что творили, попав в конце концов в западню собственной безответственности?

Наверно, ни один из ровесников XX века, даже самый прозорливый, вначале не предполагал, что, перешагнув рубеж веков нынешнего и минувшего, мир начал отсчет не просто нового столетия, а новой эры.

Прозрение, массовое и шоковое, наступило много позже. В августе 1945 года, когда в результате американского применения нового всепожирающего оружия два японских города, Хиросима и Нагасаки, стали пепелищами. Прошло всего 90 дней после Девятого мая, отмеченного знаком Великой Победы над фашизмом. И вновь над миром нависла тень безумия, теперь ядерного. Отныне все, что связано с атомной энергией, человеческая память хранит там, где таятся кошмары. Вначале это относилось только к военному ее применению, а после Чернобыля — и к мирному. Но справедливо ли это? И не связано ли неотвратимо и накрепко будущее человечества с этим «джинном»?

Да, лик прогресса, который принес в мир энергию атома и предстал в 1945 году в виде смерча атомного «гриба», оказался устрашающе безобразен. Научно-технический прогресс дал продукт не обнадеживающий, а пугающе непредсказуемый. Кто же виновен в этом? Может быть, те люди, которые дали человечеству этот продукт? И не достойны ли они в этом случае участи Прометея?

Если так подходить к первопричинам ядерного миробытия, то придется призвать к ответу и судить Человеческий Разум. Именно он, движимый извечным стремлением раскрыть, понять, объяснить очередную загадку природы (благодаря этому род людской и развивается), привел к поворотному пункту всю мировую историю. И на переднем крае этого прорыва к более высокой ступени постижения всего сущего находились ученые-атомщики. Первоначально они совершенно не предполагали, что энергия ядра может быть использована в иных, кроме созидательных, целях. Физики занимались своим делом, углубляя и расширяя представления людей об окружающем их мире, открывая новые, ранее невиданные возможности для процветания цивилизации.

Эта благородная цель, характерная, разумеется, не только для физики XX века, но и для науки в целом и во все времена, не исчерпывает, однако, всего комплекса побудительных мотивов в деятельности ученых. Как и в любом другом виде творчества, в науке властвуют особые ценности. Она способна дать духовное удовлетворение тем, кто ей занимается. Как справедливо замечает Ч.П. Сноу, «наукой можно наслаждаться» .

Основоположник атомных исследований Э. Резерфорд был убежден, что достижения ядерной физики вовсе не связаны с поисками новых источников энергии или стремлением получить дорогие, редкие элементы. Причина лежит глубже. Она обусловлена захватывающей увлекательностью проникновения в одну из сокровеннейших тайн природы .

Широко известно высказывание одного из выдающихся физиков нашего времени Э. Ферми, относящееся к тому времени, когда было уже понятно, ЧТО ТАКОЕ ядерное оружие, — «Прежде всего это хорошая физика». И этим все сказано!

Сам факт вступления человечества в новую эру, когда ядерное присутствие стало реальным элементом его жизни, источником как новых достижений, так и новых колоссальных трудностей (включая глобальный вопрос выживания), ученые — историки науки датируют по-разному. Так когда же эта эра наступила? Каскад блестящих фундаментальных открытий уже на рубеже двух веков и в первое десятилетие следующего — двадцатого столетия обеспечил прорыв в новое миросуществование. В этот период теоретическая физика заняла лидирующие в естественнонаучном знании. Она их удерживала и укрепляла в течение довольно длительного этапа новейшей истории науки. Многие открытия начального этапа развития физики XX века носили по-настоящему эпохальный характер.  Вот только некоторые из них: открытие В. К. Рентгеном Х-лучей, названных его именем (первая среди физиков Нобелевская премия 1901 году), открытие полония, радия и естественной радиоактивности урана А. Беккерелем, П. Кюри, М. Склодовской-Кюри (Нобелевская премия в 1903 году), открытие первой элементарной частицы, входящей в состав атома,  — электрона Д.Д. Томпсоном (Нобелевская премия в 1906 году открытие В.Ф. Гессом космических лучей (Нобелевская премия в 1936 году), создание общей и специальной теории относительности и формулировка закона взаимосвязи массы и энергии А. Эйнштейном, что легло в основу всей ядерной физики: (Нобелевская премия в 1921 году), создание квантовой модели атома Н. Бором, открывшим новый этап в развитии атомной теории (Нобелевская премия в 1922 году).

Не проходило года без новых физических «откровений», и физика очень быстро стала одной из увлекательнейших областей научного поиска. Она как магнит притягивала ученых-исследователей.. В известной мере это было полной неожиданностью, так как в конце XIX века прочно утвердилось представление о том, что физика практически  "закончена». Получилось иначе — под давлением нового знания это мнение рассыпалось в прах. Классическая физическая теория, занимавшаяся исключительно изучением тех явлений, которые происходят в окружающем человека макромире, оказалось беспомощной в объяснении результатов, полученных в ходе исследования микромира — мира атомов и молекул. Началось накопление нового экспериментального материала, анализ которого ложился в основу постепенного оформления принципов современного физического мировоззрения. Первая модель атома была создана Д.Д.Томпсоном в 1903 году. В истории науки она получила название «пудинг с изюмом». Атом представлялся сферой, равномерно заряженной положительным электричеством, в которую «воткнуты» отрицательно заряженные электроны (при равенстве отрицательных и положительных зарядов атом оказывался нейтральным). В 1911 году было открыто атомное ядро и создана планетарная модель атома (модель Резерфорда) . Термин «ядро» стал одним из основных понятий современной физики. 1914 год был ознаменован еще одним важным открытием. Э. Резерфорд разгадал тайну положительного заряда ядра атома, открыв протон. Теперь стали известны две элементарные частицы, входящие в состав атома, — электрон и протон. Через пять лет Резерфорд достиг апогея своей научной славы, осуществив первую искусственную ядерную реакцию — азот был превращен в кислород. В течение нескольких последующих лет он добился экспериментального доказательства возможности превращения семнадцати других элементов. Основы современной физики ядра приобретали все более ясные очертания.

В 1920 году великий английский физик предсказал существование электрически нейтральной тяжелой микрочастицы — «нулевого элемента», что нашло свое экспериментальное подтверждение чуть больше десяти лет спустя.

Эти десять лет — двадцатые годы нынешнего столетия — были противоречивым периодом развития атомной теории. С одной стороны, царила атмосфера беспрецедентного творческого оживления. Физики бурно дискутировали, обсуждая новые теории и последние экспериментальные данные. Вот как описывает, например, немецкий университетский город Геттинген, один из тогдашних европейских Центров теоретической физики, известный ученый Г.А. Гамов: «...и университетские аудитории, и кафе были забиты физиками, старыми и молодыми, спорящими о следствиях, которые... новые продвижения в квантовой теории будут иметь для понимания атомной и молекулярной структуры» .

С другой стороны, лавинообразный характер открытий кратковременно сменился некоторым затишьем. Но это была тишина перед бурей. Атака на ядро продолжалась, совершенствовались ее «орудия». Длительное время главными из них были альфа-частицы, которыми ученые бомбардировали ядро. Эти частицы имеют одинаковый с ядром заряд — положительный, поэтому для их взаимодействия с ядром необходимо преодолеть взаимное отталкивание, что требует большой энергии. Исследовательской мысли и эксперименту нужен был более мощный таран. До поры до времени он был неизвестен, но уже предсказан Э.Резерфордом. Поиском этого элемента занимались многие физики. Успех «достался» англичанину Дж. Чедвику, работавшему в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета, ставшей «альма-матер» для многих открытий и многих звезд первой величины физического научного мира. В 1932 году Дж.Чедвик открыл нейтрон, и через три года это достижение было отмечено Нобелевской премией. Итак, миру была представлена следующая элементарная частица с массой, примерно равной массе протона, но без электрического заряда, то есть нейтральная, а значит, и более эффективная для воздействия на ядро атома. Новое «орудие» было найдено, а вместе с ним появилась и новая физика — нейтронная. Предположение, высказанное в 1923 году де Бройлем, о том, что сочетание волновых и корпускулярных свойств характерно не только для света, но и для микрочастиц, положило начало еще одному самостоятельному разделу новой физики — квантовой механике.

Начало 30-х годов стало поистине «даром небес» для физиков. Первый циклотрон, построенный Э.О.Лоуренсом и М.С.Ливингстоном (Нобелевская премия в 1939 году), первые ядерные превращения под действием нейтронов в исследованиях англичанина Н.Фезера, австрийского физика  Л. Мейтнер, американца У.Д. Харкинса. В это же время независимо друг от друга физики Дм. Иваненко (СССР) и В. Гейзенберг (Германия) сделали заключение о том, что нейтроны, наряду с протонами, входят в состав ядра атома. Сама логика развития ядерной физики породила своеобразную тенденцию в исследовательской  практике. Естественной нормой стал параллелизм. 

Л. Мейтнер, американца У.Д. Харкинса. В это же время независимо друг от друга физики Дм. Иваненко (СССР) и В. Гейзенберг (Германия) сделали заключение о том, что нейтроны, наряду с протонами, входят в состав ядра атома. Сама логика развития ядерной физики породила своеобразную тенденцию в исследовательской  практике. Естественной нормой стал параллелизм. Ученые разных стран с незначительным разрывом во времени или даже одновременно получали одинаковые результаты, приходили к одним и тем же выводам. Началась эра ядерных исследований с использованием потока частиц. И, может быть, уже тогда мир преступил черту «безъядерного» бытия. А возможно, несколько позже, в период, когда события в ядерной физике стали нарастать как снежный ком, а факты и явления обретать свое теоретическое объяснение, опрокидывавшее старые понятия и взгляды. Часто эксперимент шел впереди теории. Но их связь нередко становилась и неразрывной, приобретая характер отличительной черты современной физики. Накопление необъясненных экспериментальных результатов заставляло ученых искать принципиально новые теории. В свою очередь, блестящие гипотезы-догадки подталкивали эксперимент. Итогом этого стало быстрое обогащение естественнонаучного знания. Да, есть все основания утверждать, что никогда за двадцатый век, который близится к завершению, физика не шагала вперед столь быстро, как во время его первой трети. В эти первые три «золотых» для ядерной физики десятилетия XX века 30-е годы занимают особое место. Их выделяет не только максимальная насыщенность событиями, но и их кардинальность как в плане научном, так и в политическом. Эволюционное накопление знаний в области ядерной физики дало качественный скачок. С ним связаны имена многих ученых, и прежде всего Фредерика и Ирен Жолио-Кюри. 15 декабря 1934 года на сессии Академии наук в Париже было объявлено об их рубежном для ядерных исследований открытии. Бомбардируя атомы бора и алюминия альфа-частицами, они получили новые радиоактивные изотопы азота и фосфора, наблюдая одновременно излучение позитронов. В своем докладе во французскую Академию ученые писали: «Впервые и окончательно была установлена возможность создать вызванную внешней причиной радиоактивность определенных атомных ядер, которая сохранялась в течение измеримого времени и после устранения возбудившей ее причины».

Это было открытие искусственной радиоактивности, отмеченное рядом французских наград и Нобелевской премией в 1935 году. Значение данного достижения не умаляется тем обстоятельством, что великие французы щедро «поделились» целым ря¬дом открытий, не менее важных для преодоления препятствий на тернистом пути постижения тайн ядра, с физиками других стран. Вот как пишет об этом А. Абрагам: «Мало кто знает, что супруги Жолио прошли мимо трех великих открытий, тоже вознагражденных Нобелевской премией. Прежде всего — открытие нейтрона, буквально оброненное супругами Жолио в корзину англичанина Чедвика из-за неспособности правильно проанализировать результаты своих опытов. Затем открытие позитронов, траектории которых Жолио наблюдал в своей камере Вильсона, но истолковал как следы электронов.

Наконец, Ирен Жолио наблюдала, что химические свойства некоторых предполагаемых трансурановых элементов, полученных нейтронным облучением урана, поразительно похожи на свойства лантана; но, как и другие крупные радиохимики того времени, она не смогла сделать последнего решающего шага и признать, что то, что так смахивало на лантан, и есть лантан, и тем самым прошла мимо открытия ядерного деления, наложившего неизгладимую печать на двадцатое столетие».

А. Абрагам по-своему видит причины «упущений» двух выдающихся французских ученых. Главной среди них он считает недостаточность связи экспериментаторов, даже таких блестящих, какими были Жолио-Кюри, с теоретиками, которых, по его мнению, во Франции просто не было.

Но любое самое категоричное суждение не может опровергнуть того очевидного факта, что открытие искусственной радиоактивности распахнуло двери в новую «комнату» анфилады загадок ядерной физики. Следующий решающий шаг в их научном осмыслении был сделан Энрико Ферми и участниками его Римской группы физических исследований. Во Франции искусственная радиоактивность была достигнута с помощью быстрых альфа-частиц. Э. Ферми решил использовать для этой цели нейтроны, которые, по его гениальной догадке, сулили гораздо «лучшие возможности». По воспоминаниям коллег-современников, итальянский физик отличался удивительным универсализмом. Он был столь же великолепным экспериментатором, сколь и великим теоретиком. Возможно, именно это сыграло решающую роль в его смелых творческих находках. Первый успех был достигнут. Нейтронной атакой на атомное ядро была открыта искусственная радиоактивность алюминия и фтора, а потом 40 из 60 облученных нейтронами элементов дали по крайней мере по одному радиоактивному изотопу. По образному выражению соратника Ферми Э.Сегре, это была "золотая жила".

23 апреля 1934 года Э. Резерфорд писал Э. Ферми: «Дорогой Ферми, я хочу поблагодарить Вас за то, что Вы любезно прислали мне отчет о Ваших новых экспериментах по возбуждению искусственной радиоактивности посредством нейтронного облучения. Ваши результаты чрезвычайно интересны, и нет сомнений, что в дальнейшем мы сможем получить больше данных относительно действительных механизмов таких превращений... Поздравляю Вас с Вашим успешным выходом из области теоретической физики! Вам пришла в голову хорошая идея относительно того, с чего именно следует начать...» .

Патриарх атомной физики оказался прав. Это было началом нового пути, а «выход» из теоретической физики явился «входом» в ту область, о существовании которой ни он, ни кто-либо другой в то время не мог и предположить. 

Мифологическое событие... Так называют то, что произошло в старой физической лаборатории Римского университета октябрьским утром 1934 года. «Именно здесь Энрико Ферми и его молодые сотрудники, к своему немалому изумлению, обнаружили фундаментальный физический эффект, открытие которого сегодня можно с полным основанием считать истинным началом ядерного века». Возможно, действительно, отсчет нового ядерного времени следует вести с осени 1934 года? В официальном постановлении Шведской академии 10 декабря 1938 года о присуждении Э. Ферми Нобелевской премии по физике говорилось: «...за доказательство существования новых элементов, возникающих при нейтронном облучении, и за сделанное в связи с этими исследованиями открытие ядерных реакций, происходящих под действием медленных нейтронов». Ферми, благодаря своей научной интуиции и несомненному таланту (он замедлял нейтроны с помощью слоя воды или парафина), открыл прямую дорогу к конечной цели многих и многих последующих перспективных и интересных находок. Итак, нейтроны «заговорили» в руках ученых. Причем обнаружился их разный «характер». Физикам еще предстояло выяснить особую роль медленных нейтронов в возбуждении ядерных реакций, причины их избирательного отношения к разным изотопам урана. В природной смеси изотопа урана-235 в 140 раз меньше, чем изотопа урана-238. Деление же под действием медленных нейтронов испытывает лишь легкий изотоп — уран-235. К обнаружению этого еще предстояло прийти, но путь становился все короче и короче. Эксперименты по методу Энрико Ферми начали проводиться в большинстве научно-исследовательских лабораторий разных стран, где ученые занимались данной проблемой. Полное подтверждение нашло открытие Ферми о том, что радиоактивность металлической мишени возрастает в сотни раз при воздействии медленными нейтронами. А его вывод относительно процессов, возникающих при бомбардировке самого тяжелого металла — урана, вызвал новые размышления, подтолкнув исследовательскую мысль дальше. Что же происходит с ядрами урана в ходе тех опытов, начало которым положил Ферми? Первое правильное предположение было высказано уже в том же, 1934, году немецким ученым Идой Ноддак. Она раньше других пришла к заключению, что сущность процесса связана с делением ядер урана. Это объяснение выглядело настолько парадоксально с точки зрения предшествующего опыта и бытовавших физических представлений, что немецкие научные круги, в частности, видный их представитель Отто Ган, у которого И. Ноддак искала поддержку, остались глухи к пророчеству своего коллеги. И. Ноддак все-таки опубликовала статью, посвященную сделанным ею выводам, в одном из немецких специальных журналов по прикладной химии. Отклика, адекватного значению, ее статья не получила. Возможно потому, что, как с юмором заметил Ю.Б. Харитон, «к счастью, физики не читают химические журналы». Во всяком случае именно недостаточная любознательность немецких физиков «сработала» на благо человечества. Ведь трудно представить, куда повернул бы ход истории, если бы физики Германии, которая к этому времени уже была охвачена безумием фашизма, своевременно и по достоинству оценили предположение И. Ноддак. Однако, рано или поздно, общая тенденция исследовательского поиска неизбежно должна была привести к появлению экспериментальных данных, достоверно доказывающих вывод данных, достоверно доказывающих вывод И. Ноддак. Но произошло это только четыре года спустя. В 1938 году тот же О. Ган, к которому в свое время обращалась Ноддак, работая вначале с Лизе Мейтнер, а затем с Фрицем Штрассманом, пришел к аналогичным выводам. Химические исследования показали, что воздействие на уран медленными нейтронами дает радиоактивные изотопы бария, лантана, цезия. Все эти элементы имеют атомный вес вдвое меньший, чем уран, то есть они мгновенно «перескакивали» из конца Периодической системы в ее середину. Иного объяснения, чем то, что при попадании нейтрона ядро урана разваливается, не было. Открытие явления деления ядра урана О. Ганом и Ф. Штрассманом датируется в истории науки 18 декабря 1938 года. И уже 6 января 1939 года появилась их статья, обобщавшая итоги анализа процесса. Вскоре вышла в свет публикация Л. Мейтнер и О. Фриша, дававшая теоретическое обоснование опытов Гана—Штрассмана. Оперативность опубликования этих материалов настораживает. Как теперь стало известно, она не была случайной. Протекцию осуществлял директор издательства «Шпрингер» П. Розбауд, который был английским разведчиком. Ядерная физика явно начинала приобретать ту «атрибутику», которая будет ее сопровождать на всем дальнейшем пути развития.

Действия П.Розбауда были вызваны его стремлением насторожить научную общественность и политические круги антинацистски настроенных стран относительно возможных шагов фашистской Германии по военному использованию этого открытия. Надо отметить, что этот ход «Гриффина» (кодовое имя Розбауда) не прошел бесследно. Опасения зародились не только среди физиков, в полной мере сразу же осознавших практическую перспективу этого открытия, но и в государственных структурах многих стран, бывших еще потенциальными противниками нацистской Германии. Будущее показало, что эти опасения стали решающими в том повороте, который пережила ядерная физика через год.

Однако вернемся к самой физике. В науку понятие «деление ядра». Главный вывод заключался в том, что ядро урана имеет малую стабильность и способно после захвата нейтрона распадаться на два осколка почти равной величины. Ученые пришли к заключению, что ядро урана распадается на осколки взрывообразно. Осколки деления с огромной скоростью разлетаются в стороны, а  энергия постепенно распределяется между соседними ядрами, и поэтому весь кусок урана нагревается. Если число делений велико, то и тепловая энергия будет необычайно большой. Это и  есть атомная энергия Дальнейшие исследования были направлены на экспериментальное доказательство деления ядра урана,  непосредственное измерение его энергии и определение условий самоподдерживающейся  ядерной  реакции. Есть ли основания считать январь 1939 года тем рубежом, который пролег между двумя эпохами человечества — ядерной и безъядерной? Ведь именно в это время ученые-атомщики поняли, что чествует реальная возможность применения новой, небывалой по мощности энергии — энергии атомного ядра. В феврале 1939 года Л.Сциллард, эмигрировавшей из Англии в США, писал Жолио-Кюри: «Когда к нам сюда две недели назад пришла статья  Гана, некоторые из нас сразу заинтересовались вопросом: высвобождаются ли нейтроны при распаде урана? Если выделяется более одного нейтрона, то становится возможной цепная ядерная реакция. При определенных обстоятельствах это может привести к созданию атомной бомбы, чрезвычайно опасной для человечества". Это понял далеко не один физик. Представляется тем не менее, что в это время Рубикон все-таки еще не был перейден. Не все, как выразился Сциллард, обстоятельства были ясны. Предположение о том, что наряду с осколками при делении исходного ядра испускаются нейтроны, то есть те самые частицы, которые вызывают деление, нашло быстрое экспериментальное подтверждение в научных лабораториях Франции, США и СССР. Установление же того факта, что в одном акте деления испускается в среднем 2-3 нейтрона, подвело к однозначному выводу — разветвленная цепная реакция возможна. Но неясные вопросы оставались. Какой изотоп урана подвержен делению? Каковы условия, при которых будет уменьшена вероятность обрыва цепи деления?

Н.Бор и Дж.А. Уиллер пришли к заключению, что должен делиться уран-235. Летом 1940 года Э. Макмиллан и Ф. Абельсон синтезировали из урана-238 первый трансурановый элемент с порядковым номером 93 по таблице Менделеева. Он был назван нептунием. В этом же году американский физик Гл.Т. Сиборг установил, что элемент № 93, являясь нестабильным, подвергается дальнейшему превращению и образует элемент № 94 с массовым числом 239. По ядерным свойствам он оказался сходным с ураном-235 и получил название плутоний. Это, кстати, очень символично. Ведь Плутоний — греческий бог земледелия, плодородия, но одновременно и бог смерти. Человечество имело выбор, какую из ипостасей нового «плутония» предпочесть... Созидать ли с его помощью или разрушать. И делать этот выбор пришлось в условиях бурлящего мира, разделившегося на враждующие стороны, при явной агрессивности фашистского блока государств.

Так уж распорядилась история: почти одновременно с научным осознанием возможности раскола атомного ядра и получения его мощной энергии раскололся и сам мир. Ученые, еще вчера работавшие бок о бок, объединявшие свои усилия, предоставлявшие свои открытия по существу всему человечеству, оказались по разные стороны баррикад. Историческая реальность грубо вторглась в увлекательный мир «чистой» науки физиков-атомщиков и заставила их покинуть «башни из слоновой кости»... Ситуация в мировом физическом сообществе изменилась кардинально. Чтобы утвердиться в этом выводе, посмотрим на обстановку, существовавшую до этих событий.

В двадцатые и первой половине тридцатых годов на волне создания новых и расцвета старых физических центров, формирования и утверждения научных школ атомной физики физическая теория стала флагманом международных контактов. Это в огромной степени содействовало высокой эффективности научного творчества. Взаимодействие физиков-атомщиков было настолько интенсивным, что некоторые научно-исследовательские коллективы в шутку называли себя "лигами наций".

«В годы, непосредственно предшествовавшие подъему третьего рейха, — пишет историк науки Дж. Холтон, — в Европе кипела бурная интеллектуальная деятельность во многих областях знания, в особенности в физике... Европейские ученые-физики и их студенты находились в постоянном движении, путешествуя из страны в страну и обмениваясь новыми идеями» . Джон Кокрофт вспоминал, что почти половина Кавендишской лаборатории Кембриджского университета в этот период состояла из приезжих . А вот как характеризует атмосферу этого времени английский физик, общественный деятель и писатель Ч.П. Сноу: «...тот, кто не занимался наукой до 1933 года, не знает радостей жизни ученого. Мир науки 20-х годов был настолько близок к идеальному интернациональному сообществу, насколько это вообще возможно. Не думайте, что ученые, входившие в это сообщество, относились к породе сверхлюдей или были избавлены от  обычных человеческих слабостей... Но научная атмосфера 20-х годов была насыщена доброжелательностью и великодушием, и те люди, которые в нее окунались, невольно становились лучше. Тот, кто  в те годы провел хотя бы неделю в Кембридже или Геттингене, или в Копенгагене, знает это по собственному опыту». Ч.П. Сноу перечисляет известные научные школы  физиков-теоретиков, созданные Н. Бором в Копенгагене (Дания), Э. Резерфордом в Кембридже (Англия), М. Борном в Геттингене (Германия). К ним  можно прибавить не менее популярные в те годы центры теоретических исследований — школы П. Дебая в Лейпциге (Германия), А. Зоммерфельда в Мюнхене (Германия), П. Эренфеста в Лейдене   (Голландия). Активное научное взаимовлияние  утвердившееся в этих школах, существенно:  корректировало тематику, принципы исследовательской  работы. 

Не была в тот период закрытой и наша, отечественная, физическая школа. Разумеется, контакты наших физиков с их зарубежными коллегами были более ограниченными по сравнению с контактами между западноевропейскими учеными. Но практика научных стажировок в физические центры Европы  была распространена довольно широко. Наши молодые и перспективные физики активно участвовали в международных встречах и конференциях, : работали в исследовательских лабораториях Германии, Англии, Дании, Голландии, внося свой вклад в построение и уточнение теории современной ядерной физики.

Для А.Ф. Иоффе школой стала лаборатория В.Рентгена в Мюнхенском университете. Л.И. Мандельштам и Н.Д.Папалекси были воспитанниками Страсбургского университета и учились у К.Ф.Брауна. П.Л.Капица тринадцать лет проработал в Кембриджской лаборатории университета у Э. Резерфорда. В двухгодичной командировке здесь же был Ю.Б. Харитон в 1926-1928 годах. Л.Д. Ландау и Г.А. Гамов стали учениками Н. Бора и его копенгагенской школы теоретической физики. В.А. Фок посетил Геттинген и стажировался у М. Борна. Ю.А. Крутков — у Г. Лоренца и П. Эренфеста в Лейдене и у Дебая в Утрехте. Д.В. Скобельцын — во Франции у М. Кюри, В.Н. Кондратьев — у Дж. Франка в Геттингене. Часто выезжал в научные командировки в 1921-1933 годах создатель отечественной физико-химической школы Н.Н. Семенов, повышал квалификацию в Германии Я.И.Френкель, в Голландии, Англии и Германии - И.Е,Тамм. Важными средствами научного общения были конференции физиков-атомщиков и научная периодика. Журналы, оттиски статей по актуальным проблемам разработки атомной теории широко рассылались иностранным коллегам. На научных встречах разгорались бурные дискуссии, которые помогали общими усилиями выходить из тупиков исследовательской практики. Отсутствие границ в информационном общении способствовало общему прогрессу. Но самое главное — в эти годы сформировалось единое мировое физическое сообщество, которое жило в соответствии с нормами высокой нравственности и отношения между членами которого были вполне доверительными. Не случайно его сравнивают с большой семьей. «Возникали в ней подчас и разногласия, и даже соперничество — как в каждой семье. Но преобладающими чертами были братское соревнование и дух взаимопомощи в общей борьбе за расширение человеческого знания... Каждый шаг вперед, сделанный в лабораториях Рима или Копенгагена, тотчас же использовался в Париже и Кембридже. Мысль о секретности научного открытия была просто невообразимой».

В подобных условиях научные приоритеты носили сугубо индивидуальный характер, что  отмечалось Нобелевскими и другими премиями и наградами, либо были вообще относительны. Работавшие в интернациональных коллективах физики были объединены не только общим для них делом, но  и связаны тесными личными отношениями симпатии и товарищества. В представлении многих этот «мир науки располагался над миром, поделенным на национальные государства, и правила этим миром радость». Радость познания нового! Профессиональное поведение большинства ученых было отмечено искренним великодушием. Действовала формула: «Неважно, кого похвалят, лишь бы дело двигалось вперед». Это время называют необыкновенным, идиллическим периодом существования мировой науки.

Но, наверное, наиболее существенным, что отличало этот период и разрушение чего так драматически сказалось в будущем, было то, что наука и политика существовали автономно, независимо друг от друга. Ни одна из стран на уровне государственной политики не ставила задачи опередить кого-то. Каждая отдельно взятая национальная ядерная школа не имела абсолютной монополии в ядерной физике, а являлась носителем какой-то части мирового запаса знаний. Хотя, разумеется, нельзя не видеть авангардной роли таких национальных физических школ, как немецкая, английская или французская. Приоритет в ряде открытий принадлежал итальянским, американским и советским ученым. Но успех в науке обеспечивался не только исследовательским талантом и творческой целеустремленностью отдельных представителей этих национальных школ, но и кооперативным, интернациональным характером поиска истины.

К концу второй половины 30-х годов вулкан надвигавшейся войны, еще не выплеснув в мир свою раскаленную лаву, начал засыпать пеплом уникальнейшее явление в истории мировой науки — творческое сообщество физиков-атомщиков. Ядерная физика, почти мгновенно превратившись в важнейший источник укрепления военной мощи отдельных государств, стала заложницей мировой истории, а физики — солдатами без формы. 

Трудно обозначить начало происходивших изменений точной датой. Но если их рассматривать в контексте всех событий, обрушившихся на человечество, то начало перелома падает на 1933 год. С этого времени все отчетливее обозначается тенденция к сужению и сокращению взаимного обмена между научными исследовательскими центрами, объема прямых, непосредственных, формальных и неформальных контактов ученых. Вернее, в силу новой политической реальности, связанной с приходом к власти фашистских режимов в ряде стран, и прежде всего в Германии, этот обмен стал «односторонним». Из Германии хлынул поток физиков-эмигрантов, обусловленный преследованиями людей по национальному признаку (вначале уезжали преимущественно ученые еврейского происхождения) и за их политические убеждения, На первых порах эмигранты оседали в ближнем по отношению к Германии зарубежье — в Австрии, Швейцарии, Скандинавии. Но по мере расползания фашистской чумы по Европе они искали более надежную защиту и уезжали в Англию, а затем через океан — в США. Процесс в целом носил стихийный характер, но действовали и определенные «регуляторы». Так, например, Фридерик Линдеман, позже лорд Чаруэлл, советник и близкий друг Черчилля, обратил в новых условиях «свои усилия, влияние и весьма большое состояние на возрождение физики в Оксфорде». Сделано это было с помощью немецких ученых еврейского происхождения, которые впоследствии составили «настоящий клад для Великобритании». В роскошном автомобиле, «роллс-ройсе» или «мерседесе», Линдеман ездил по Германии и вывозил оттуда в Англию, в качестве ценного импорта, физиков, которые затем в течение тридцати лет составляли главную опору английской ядерной программы и работали с успехом на оборону. Не менее активно и успешно в том же направлении работали и американские эмиссары. Результатом их деятельности стало прибытие в США ряда ведущих физиков-атомщиков из Европы. Реальные обстоятельства политического характера способствовали формированию и усилению интеллектуального фундамента будущего американского ядерного оружейного комплекса. Наряду с массовым исходом физиков-ядерщиков из фашистских государств постепенно, но заметно сокращалась, а затем полностью исчезла в научной печати открытая информация по ядерной проблематике. Безусловно, произошло это не сразу. Действовала и инерция прежнего свободного обмена идеями, существовали и факты преднамеренного выпуска публикаций в свет (как это было в случае с Розбаудом). Но сверхсекретность надвигалась. Рубежом, по мнению А.Ф. Иоффе, стал 1939 год. Он знаменателен тем, что в течение него было опубликовано, с одной стороны, наибольшее количество важных исследований по физике тяжелых ядер, а с другой — тем, что это был последний год свободных изданий подобного рода.

Кто явился инициатором нового режима в научной печати? Поначалу сами же ученые-атомщики, для которых быстрее всего стали ясны перспективы военного использования результатов их исследований. Одним из первых высказал идею необходимости самоцензуры ученых-ядерщиков Л.Сциллард, работавший в США. Воспринято это было в научных физических кругах неоднозначно. Консерватизм сознания всегда «взъерошивается» при соприкосновении с непривычным, а тем более такого рода. И особенно это касается ученых, в большинстве своем стремящихся к свободному сотрудничеству. Но в конце концов «даже Ферми , который  сначала относился к этому отрицательно согласился на такую добровольную самоцензуру» . Сложнее было с европейскими учеными, которые, в частности французские, так и не поддержали своих заокеанских коллег. В марте 1939 года Жолио-Кюри, Халбан и Коварски опубликовали в лондонском журнале «Нейчур» статью, которая называлась « Высвобождение нейтронов в ядерном взрыве урана» и свидетельствовала о том, что научные разработки коллектива Жолио-Кюри ближе всего подошли к пониманию процесса самоподдерживающейся ядерной реакции.

Но свобода доживала последние дни. Национальные спецслужбы включались в обеспечение секретности всего, что делалось в области ядерной физики. Первыми «сигнал» беспокойства ученых-ядерщиков восприняли администраторы науки. Они все более активно начали обращать внимание правительственных кругов на возможность применения результатов ядерных исследований в военных целях. Начиная с весны 1939 года в государственных структурах ряда стран были сделаны первые шаги в направлении формирования атомных проектов. И примерно с этого времени ядерная физика и сами исследователи в данной области приобретают постоянно следующую рядом с ними «тень» — жесткий и всепроникающий режим секретности.

Казалось бы, совсем недавно, в начале второй половины 30-х годов, ведущие физические умы скептически относились к возможности практической применимости внутриядерной энергии в военных целях. Э. Резерфорд, например, незадолго до своей смерти, в 1937 году, отрицал такую вероятность. Нильс Бор также полагал, что задача получения изотопа урана-235 как ядерного взрывчатого вещества неразрешима в промышленных масштабах. Но уже через два-три года положение стало совершено иным. Скептицизм уступил место активному поиску путей решения проблемы на основе правительственных программ. И как только атомная теория стала использоваться в интересах государственной политики, произошло, на наш взгляд, вступление человечества в ядерную эпоху. Причем перед его Величеством атомом замаячила близкая перспектива облачиться не в мантию, а в военный мундир.

Не следует игнорировать еще одного, на поверхностный взгляд, невоенного аспекта развития ядерной физики. Заключается он в следующем. Логика движения познания объективно приводила к необходимости включения государственных структур в материально-финансовое обеспечение исследовательских работ в области атомной теории. Причина состояла в быстро нараставшем усложнении экспериментальной аппаратуры, росте ее стоимости. Это требовало гарантированных государственных вложений и субсидий.

Вмешательство государства становилось необходимым условием для дальнейшего продвижения вперед в проведении ядерных исследований. Поскольку общемировая ситуация была крайне конфликтной, то и вмешательство государств в процесс научной деятельности неизбежно приобретало милитаристский характер. Всей суммой обстоятельств мир был обречен на овладение ядерным оружием как вынужденно первый шаг в использовании атомной энергии.

Вместе с тем нельзя не подчеркнуть, что покорение сил атомного ядра — качественно новая ступень развития цивилизации. Отрицать это — значит противоречить самому понятию промышленного и технического прогресса. Другое дело, что экстремальная политическая обстановка скорректировала темпы и содержание этого Прогресса. И человечество, к сожалению, не имеет возможности возвратиться назад и пойти более правильным путем.

В чем особенности этого пути в разных странах? Почему США оказались в лидирующем положении? По каким причинам третий рейх остался без атомного оружия, несмотря на явно авангардные позиции немецких физиков в 30-е годы? Что спасло человечество от самого худшего варианта развития событий? Как и на какой основе наша страна бросилась наверстывать опоздание в условиях американской монополии на новое сверхоружие? Ведь только что закончилась кровопролитная война, разорившая огромные территории нашего государства и унесшая десятки миллионов жизней.

Мощная традиция первопроходческих исследований в области ядерной физики существовала во Франции. Коллектив Жолио-Кюри, куда входили такие выдающиеся ученые, как Г. Халбан, Л. Ко-варски, Ф. Перрен, значительно продвинулся в достижении самоподдерживающейся цепной реакции. После эпохального открытия радиоактивности французская ядерная школа дала миру многие пионерские работы в области атомной теории: первый расчет критической массы урана Ф. Перрена, исследования Кюри, Халбана, Коварски процессов деления урана, по определению характеристик нейтронов, по доказательству возможности протекания цепной ядерной реакции в системе с ураном и тяжелой водой. В 1939-1940 гг. Ф. Жолио-Кюри разработал ряд технологических проектов освобождения ядерной энергии. Во Франции были начаты работы по сооружению ядерного реактора на тяжелой воде.

Центром ядерных исследований был Коллеж де Франс. Многообещающие эксперименты и выводы, сделанные его сотрудниками до конца 30-х годов, не получили дальнейшего развития по объективным обстоятельствам: из-за военных неудач французской армии и быстрого продвижения немцев по территории Франции с началом второй мировой войны. В мае 1940 года ядерные разработки во Франции были прерваны. Французское правительство приняло решение в экстренном порядке вывезти всю документацию и запасы тяжелой воды в Англию, а специалистам-ядерщикам предложило эвакуироваться. Так ведущие сотрудники Коллеж де Франс оказались в Англии. Всего их было 25 человек во главе с ближайшими соратниками Жолио-Кюри — Г. Халбаном и Л. Коварски. Они влились в коллектив ученых Кембриджа.Сам Жолио-Кюри остался во Франции и провел годы войны «моральным узником» своей лаборатории под надзором немцев, «став одним из многих доблестных членов»  движения Сопротивления (в лаборатории изготовлялась взрывчатка для патриотов). Многие коллеги решение Жолио-Кюри остаться в оккупированной Франции не поняли, не приняли. Вот как об этом пишет А. Абрагам: «Трудно назвать жертвой человека, за которым числятся столь блистательные успехи, и все же я лично не могу не считать, что этот великий ученый оказался жертвой, жертвой обстановки, которую страна тогда создавала ученым, и жертвой одной политической партии». Жолио-Кюри, как известно, был коммунистом. Можно соглашаться или нет с подобным рассуждением, но нельзя не заметить определенных противоречий в его аргументации. Мысль о пассивной жертвенности Жолио-Кюри, предопределенной его политическим мировоззрением, выглядит довольно сомнительно, если обратиться к другим высказываниям того же автора. А. Абрагам признает, например, что «чародейская ловкость» Жолио-Кюри как экспериментатора, его «неутомимая энергия и личный магнетизм» наряду с заслуженным авторитетом, обусловленным его важными открытиями, «позволили ему проложить путь одному из наиболее важных среди научных и технических предприятий» Франции — КАЭ (Комиссариат по атомной энергии). Эта организация была создана в 1945 году, и Жолио-Кюри стал ее верховным комиссаром. Так называлась должность главного научного руководителя. Уже в начале 1948 года был осуществлен запуск первого французского циклотрона, а в декабре этого же года — экспериментального ядерного реактора на тяжелой воде. Политические убеждения не мешали Жолио-Кюри руководить всей этой огромной работой. Но затем он громко заявил о своем отказе участвовать в создании атомного оружия, и был уволен. И хотя А. Абрагам считает, что этот отказ в излишне вызывающей форме служил опять-таки интересам лишь одной политической партии, но и он отдает должное моральной позиции ученого . Если же говорить о «жертвах», то с этим можно согласиться. Однако жертвами обстановки, сложившейся в мире, стали не только ученые... Главной жертвой стало все человечество. Вышеприведенные факты говорят о том, что возрождение французской ядерной школы после значительных успехов в 30-е годы относится к более позднему, уже послевоенному, периоду, когда атомная гонка набрала темпы и развернулась по главной линии противоборства: США-СССР. Один из интересных сюжетов истории вступления мира в военно-ядерную эпоху связан с вопросами: могла ли нацистская Германия иметь атомную бомбу до завершения войны и почему этого не произошло?

Вопросы эти носят далеко не риторический характер. Их осмысление, на наш взгляд, важно для более полного понимания общемировой реальности, в которой начало создаваться новое оружие, не говоря уж о непредсказуемых последствиях, ожидавших человечество в случае иного развития событий. История, как известно, не любит сослагательного наклонения. Однако ничто не мешает каждому из нас задуматься над следующим. Что было бы, быть если бы в 1934 году, когда И. Ноддак, фактически первой в истории развития ядерной физики, предсказала явление деления урана, в Берлинском физическом институте Общества кайзера Вильгельма прислушались к ее соображениям? Что было бы, если б не роковая для судьбы ядерного оружия Германии эпохи Гитлера ошибка одного из лучших  экспериментаторов того времени — нобелевского лауреата Боте, связанная с определением возможности использования графита в качестве замедлителя нейтронов? Могла ли традиционно сильная  немецкая ядерная школа создать атомную бомбу к 1944 году? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, важно учесть еще два обстоятельства. Первое — те возможности, которыми располагал нацистский режим после покорения практически всей Европы. Ведь, кроме расширения индустриально-производственной и сырьевой базы общего  назначения, Германия приобрела доступ к единственному в мире заводу по производству тяжелой  воды (он находился в оккупированной Норвегии)  и к тысячам тонн урана Бельгии и Бельгийского Конго. Практически неограниченными были Германии и людские ресурсы, в том числе и такие с которыми можно было не считаться с точки зрения безопасности работ в столь опасном деле, как производство атомного оружия. И второе — ослабление немецкой ядерной школы массовой эмиграцией. Германию покинули пятнадцать нобелевских лауреатов только в области физики и химии, а в общей сложности она потеряла около ста ученых, работавших в наиболее перспективных отраслях естествознания. Что касается первого обстоятельства, то ясно, что оно должно было бы содействовать успеху. Относительно второго есть основания предположить, что, несмотря на значительные потери, традиционной немецкой физической школы и ее уровень во многом сохранялись. В Германии остались многие ученые физики с мировыми именами: О. Ган, В. Гейзенберг, М. фон Лауэ, К. Вайцзекер, В. Герлах  другие. Их высокий научный статус получил своеобразное подтверждение еще раз, уже после разгрома нацизма, когда все эти ученые усилиями специальной американской миссии «Алсос» были в августе 1945 года интернированы и перевезены в Англию. Итак, потенциальные возможности овладеть атомными секретами и применить их в военном деле  у Германии, бесспорно, были. Почему же этого не произошло?

Автор известной книги «Ярче тысячи солнц»? Юнг развивает версию, согласно которой ведущие физики-атомщики, работавшие над проблемой получения самоподдерживающейся цепной ядерной реакции с осени 1939 года, будучи «еретически настроенными» к нацистскому режиму, вели рискованную игру, сознательно саботируя создание немецкой атомной бомбы и направляя исследования только на строительство энергетического реактора. И здесь Р. Юнг не одинок. Завуалированный намек такого же рода содержится в книге А.И. Иойрыша «О чем звонит колокол». Логика его рассуждений фактически подводит читателя к мысли, что ошибка В. Боте в опыте с графитом была скорее преднамеренной, чем естественной издержкой исследовательского процесса. Р. Роудз, хотя и не ставит все точки над «i», но замечает, что В. Боте был антинацистом . Данная констатация сама по себе еще ни о чем не говорит. Как бы физики, оставшиеся в фашистской Германии, ни относились к нацизму, нет никаких оснований предполагать, что они представляли своего рода организованную оппозицию существовавшему режиму. Для них действовала скорее другая формула — «для науки важна цель как таковая, а не ее сущность», разрушительная или созидательная. Вполне возможно, что, если бы немецкий атомный проект принял государственный характер, позиция некоторых физиков приобрела бы иную окраску и привела бы их к сознательному саботажу во имя спасения человечества. Но на том этапе, о котором идет речь, это вряд ли играло решающую роль. Что же произошло?

В январе 1941 года на основе своих исследований В. Боте приходит к заключению, что паразитное поглощение нейтронов графитом недопустимо велико, а потому графит нельзя использовать в реакторе в качестве замедлителя нейтронов. Ошибка в науке — далеко не редкость. Отрицательный результат, как говорится, тоже результат. В исследовательской практике обычным делом является то, что выводы, сделанные самыми выдающимися представителями той или иной области знания, подвергаются сомнениям и много раз перепроверяются. Это движет процесс познания и приводит к оформлению новых научных школ и направлений, не говоря о совершенно неожиданных открытиях. Но в случае с немецкими ядерными исследованиями этого не произошло. Очевидно, правы те историки проблемы, которые видят причину неудачи, постигшей физиков Германии, прежде всего в том, что возобладала их самонадеянность, уверенность в собственном абсолютном приоритете в области ядерной физики. Основания для этого, конечно, были, но излишняя самоуверенность всегда жестоко карается в науке. Так и случилось.

К концу войны из-за отсутствия тяжелой воды, на которую сделали ставку немецкие исследователи после заключения В. Боте, не было создано даже примитивного реактора. Дело в том, что тяжелую воду получать значительно сложнее графита. Ее производят путем дорогостоящего и медленного процесса электролиза обычной воды (в 6400 килограммах обычной воды содержится 1 килограмм тяжелой). Налаживанию стабильного производства тяжелой воды на заводе в Норвегии помешали патриоты, осуществившие в 1943 году террористическую акцию. А в следующем году немцы потеряли целый паром с десятью тоннами тяжелой воды, перевозившейся из Норвегии в Германию. Он был затоплен в результате действий антифашистов. Это сорвало все сроки исследовательских работ немецких физиков. В конечном счете не было достигнуто тех промежуточных успехов, которые давали бы основания для обнадеживающих перспектив в деле практического применения результатов научно-исследовательских разработок в рамках атомной программы в военных целях. Гипотетические возможности подобного применения были просто блестящими — наличие прекрасной промышленной базы, способной решать самые сложные проблемы химической очистки материалов и конструирования машин и устройств, колоссальные запасы урана. В конце 1940 года у немцев его было даже несколько больше, чем два года спустя у Э. Ферми в США. Но эти возможности остались нереализованными, что явилось, разумеется, благом для всего человечества.

Одним из обстоятельств, оказавших сдерживающее влияние на продвижение нацистской Германии к обладанию атомным оружием, было то, что научные руководители немецких атомных исследований не испытывали оптимизма в отношении их конечного результата. Во время одной из важных встреч ведущих ученых-физиков и реихсминистра по вооружению и снабжению, которая состоялась 4 июля 1942 года, Гейзенберг сказал собравшимся: «Да, в принципе мы можем создать атомную бомбу и можем разработать взрывчатое вещество, но все известные нам процессы по содержанию этого взрывчатого вещества невероятно дороги, и, может быть, потребуются годы и огромные затраты в виде миллиардов на технические цели, если мы захотим это сделать» .

Аргумент, бесспорно, убедительный. Тем более высказан он был таким авторитетом немецкой физики, каким был В. Гейзенберг, но ведь подобные же соображения не остановили, к примеру, нас, начавших решать атомную проблему в опустошенной страшной войной и обездоленной стране. Могут возразить — мы в отличие от немцев приступили к реализации атомного проекта тогда, когда уже был американский прецедент его успешного осуществления. То есть твердая уверенность в том, что средства, затраченные на это дело, образно говоря, «не вылетят в трубу», могла стать серьезным фактором в принятии решения по данному вопросу. Но, с другой стороны, сам объем средств, необходимых на атомную программу, от этой уверенности не уменьшался. Он все равно оставался колоссальным. И мы были готовы осуществить атомный проект любой ценой, столкнувшись после всех потерь военного времени лицом к лицу с реальной угрозой американского атомного шантажа. Примерно такой же внутренний настрой, только с иной мотивацией, был характерен для физиков-эмигрантов, вынужденных по расовым или политическим причинам в условиях фашистского террора покинуть родину и искать пристанища за океаном.

Для физиков-ядерщиков Германии проблема «цены» атомного проекта имела совершенно другую окраску. Как бы по-разному ни относились немецкие ученые к нацизму, все они жили и работали в стране побеждавшей, властвовавшей над миром, что лишало окружающую их обстановку, их «жизненное пространство» экстремальности, чрезвычайности. Во всяком случае так было на начальном этапе подступа к атомной проблеме в ее военном аспекте. И нельзя не согласиться в этой связи с такой мыслью: «Успех научной работы зависит отнюдь не только от сознательного решения. Каждый научный работник... хорошо знает, что добиться чего-либо действительно существенного и трудного можно ценой только полного напряжения интеллектуальных и душевных сил, только отдавшись целиком, страстно желая достигнуть цели. Были ли охвачены таким желанием немецкие физики? Формально — да... Но, — и, быть может, это самое главное — не было у них... того бешеного напора, который проявили специалисты в Америке, да и у нас...». Наверное, именно эта, не больше чем формальная, устремленность к одной цели позволяла участникам уранового проекта в Германии заниматься вопросами, представлявшими серьезный научный интерес (к примеру, фундаментальной квантовой теорией полей и частиц, биофизикой, космологией и т.п.), но не имевшими непосредственного отношения к практическому решению проблемы создания атомного оружия.

И наконец, немаловажные обстоятельства проистекали из специфики положения ученых в фашистском государстве и политики последнего по отношению к науке. Физики-ядерщики Германии не проявили особого энтузиазма в вопросе перевода проблемы создания атомной бомбы в практическую плоскость через пробуждение интереса государственного руководства к соответствующему проекту. Сказывалось нежелание рисковать: а вдруг не получится?! Кара нацистского режима за провал работ субсидированных государством, могла быть жестокой. А итогом всего этого стало то, что Германия так и не обрела единую программу ядерных исследований единую организацию, их курировавшую. Имеются, правда, свидетельства того, что с августа 1939 года военные круги Германии уже не были столь индифферентны к ядерным разработкам, как раньше. Но это новое отношение так и не превратилось в форму государственного атомного проекта. Существенную роль, кроме всего прочего, в этом сыграла позиция  политического руководства третьего рейха по отношению к науке вообще. Для этой позиции был характерен узкий прагматизм — финансовой поддержки служивало только то, что наверняка и быстро давало ощутимый результат. К счастью, столь утилитарный подход не позволил руководству фашистской Германии своевременно и в полной мере осознать возможности военно-прикладного применения фундаментальных открытий в области ядерной физики. И если атомная бомба, созданная вначале в США, а затем и в СССР, явилась итогом научно-технического прогресса, ускоренного политикой, то достаточно нейтральная политика нацистского государства в отношении ядерных исследований дала противоположный результат.

Исследовательская работа немецких ядерщиков была разобщена, что порождало серьезные трудности при решении практически всех проблем. Так, «даже последняя попытка в апреле 1945 года осуществить самоподдерживающуюся цепную реакцию не удалась только из-за того, что группа Дибнера не отдала группе Гейзенберга свои запасы тяжелой воды и урана».

Суммируя все сказанное по поводу немецкой ядерной программы, можно, очевидно, утверждать, что существовали две основные причины ее провала (при всей многочисленности нюансов и оттенков). Первая состояла в прямолинейности, негибкости и стратегической близорукости политиков-нацистов: «Нацисты, обученные маршировать гусиным шагом, вмешивались в научные дела, в которых они ничего не понимали». Второй причиной явились научные ошибки самих физиков-ядерщиков Германии, включая и первую величину среди них — В. Гейзенберга.

А теперь посмотрим, как разворачивались события в других странах. Прежде всего в Англии, которая оказалась несостоявшимся «пионером» в деле реализации атомной программы национально-государственной принадлежности.

Английские ядерные исследования обладали богатейшей историей. Серьезные теоретические наработки английских ученых довоенного периода получили мощный интеллектуальный импульс во время массового притока физиков из континентальной Европы, придавленной нацистским прессом. Впервые в мире именно в Англии был решен вопрос о государственном контроле над ядерными исследованиями с целью их применения в военной области — для создания сверхоружия, супербомбы. В 1938 году здесь был создан правительственный комитет по совершенствованию военной техники и научным исследованиям военного значения при Министерстве авиации. Его возглавил Генри Тизард, давший свое имя и самому комитету — «Комитет Тизарда». С этого началась британская атомная программа, которая по-своему уникальна в истории ядерного оружия. Не столько потому, что она была первой, сколько потому, что, довольно быстро потеряв свою национально-государственную принадлежность, она дала прямой и непосредственный толчок к практической деятельности по созданию первых образцов атомного оружия. Правда, уже не в Англии, а в США.

Прорыв английской ядерной школы в сферу использования результатов научных исследований в военной области в значительной мере был обеспечен активной деятельностью ученых-эмигрантов. В феврале-марте 1940 года два физика, нашедшие прибежище в Англии, — Р. Пайерлс и О. Фриш, работавшие в это время в Бирмингемском университете, представили Г.Тизарду меморандум «О создании супербомбы, основанной на ядерной цепной реакции в уране». В нем излагалось теоретическое обоснование возможности создания нового оружия. Особую настойчивость проявил Р. Пайерлс, покинувший Германию в 1929 году из-за расовых гонений. Работая над улучшением раннего расчета Пер-рена, он, по предложению австрийского эмигранта О. Фриша, ученика и племянника Л. Мейтнер, повторил расчет с чистым ураном-235, которого в естественном уране меньше одного процента, но который имеет громадную вероятность деления. Результат, полученный им, был потрясающим! Оказалось, что критическая масса измеряется по крайней мере в килограммах, а не в тоннах, как предполагалось ранее.

Как иностранцы, имеющие только временный вид на жительство, Р. Пайерлс и О. Фриш не были допущены к секретным работам. Но, как только они поняли, что существует реальная возможность выделить необходимое количество чистого урана, они начали хлопоты, с тем чтобы убедить британские власти в необходимости начать работы по созданию атомной бомбы. Ф. Симон, немецкий химик еврейского происхождения, покинувший Германию в 1933 году (его вывез Линдеман в своем лимузине), посоветовал им обратиться со своими соображениями к «избавителю» — Линдеману.

Линдеман передал материалы ученых Г. Тизарду. Последний, ознакомившись с ними и все еще сомневаясь в военно-практической ценности выводов физиков-эмигрантов (сам лично он полагал, что атомную бомбу невозможно сделать по крайней мере до конца войны) , предложил тем не менее своему заместителю по Комитету Томсону детально их рассмотреть. Томсон был директором Имперского колледжа, где активно изучали деление урана медленными нейтронами. После консультации с Дж. Чедвиком, который к этому времени тоже пришел к выводу о возможности военного применения реакции деления урана, Томсон предложил сформировать специальный комитет и дать ему абсолютно нейтральное (для обеспечения секретности) название. Так родился «Мауд Комитти». Британская ядерная программа делала первые шаги по обретению своей организационной структуры.

10 апреля 1940 года состоялось первое заседание «Мауд Комитти». Обсуждение хода и результатов ядерных исследований показало, что уверенность в возможности их использования для создания урановой бомбы была характерна для ученых. Представители же государственных ведомств продолжали проявлять некоторый скептицизм. Но он не помешал принять курс на всемерное развертывание исследовательских работ, на обеспечение их сырьем (путем вывоза урана из Бельгии и Франции) и в конечном счете на создание «собственной» английской атомной бомбы с помощью всех тех ученых, которых война собрала в Англии.

Постепенно английская атомная программа приобретала необходимую для успеха в этом сложном деле разносторонность. О. Фриш и Р. Пайерлс занимались в Бирмингемском университете выяснением истинного размера будущей бомбы из урана-235, решали проблему производства металлического урана. Дж. Чедвик работал в Ливерпульском университете над определением так называемого «сечения захвата» уранового ядра и размеров критической массы. Г. Халбан и Л. Коварски (физики с самой, пожалуй, трудной эмигрантской судьбой — вначале они эмигрировали из Германии во Францию, затем — в Англию и, наконец, обрели надежную «крышу» в США) проводили анализ процессов цепного деления урана-235 и урана-238, решали задачу получения урана-235 из массы природного урана. Довольно успешно они продвигались и в экспериментах по созданию реактора, убедительно доказав (правда, пока теоретически), что такая возможность существует.

К 1940 году Ф. Симон в основном разработал технологию разделения изотопов урана на базе газодиффузионного принципа. В декабре он представил правительству Англии доклад «Проект производства действующего обогатительного завода». Научный коллектив, которым руководил Ф. Симон, так же как и многие другие исследовательские группы, работавшие в «Мауд Комитти», как бы продолжил традиции мирового физического сообщества 20-х - начала 30-х годов по объединению усилий ученых разных стран в решении общей сложной задачи.К весне 1941 года в результате этого широкомасштабного штурма ясно обрисовалась перспектива использования атомной энергии в военных целях, то есть атомная бомба была у «входа» в мир. Не случайно к этому времени наступила пора бес¬сонных ночей Дж. Чедвика, который, как и многие другие участники работ, понял, что новое оружие не просто возможно, оно — неминуемо, что то, к чему уже пришли исследователи в Англии, рано или поздно может стать достоянием других, что найдется и страна, которая возьмет на себя реализацию идеи. В апреле 1941 года на заседании «Мауд Комитти» были обсуждены результаты проведенных работ. Кроме ученых — участников реализации уранового проекта, на заседании присутствовали представители государственных и военных структур. Был и американский гость — Бейнбридж, который с удивлением узнал, что Комитет имел очень хорошую идею относительно критической массы и конструкции бомбы, а главное, был убежден в возможности ее создания примерно через три года.

На этом заседании были сделаны три вывода, предопределившие как дальнейшее развитие английской атомной программы, так и все события, связанные с созданием первых образцов ядерного оружия. Во-первых, Комитет высказал твердую уверенность в том, что проект урановой бомбы реален и, похоже, приведет к решающим результатам в войне. Во-вторых, было рекомендовано продолжать работы как в высшей степени приоритетные и в возрастающем темпе, необходимом для создания нового оружия в минимальные сроки. И, наконец, третье — должно быть всемерно расширено сотрудничество с США, особенно в части экспериментальных работ.

Этот, последний, вывод положил начало процессу «похорон» собственного английского атомного проекта. Его история оказалась довольно трагичной. Из всех официальных и неофициальных лиц, определивших судьбу атомной программы Англии, выделяется позиция Линдемана, который активно поддерживал идею создания собственно английского оружия, несмотря на ограниченность людских ресурсов и опасность немецких бомбардировок. На худой конец, он признавал возможность сотрудничества в этом деле с Канадой, где, по его мнению, можно было бы развернуть соответствующие производства. В своем меморандуме, направленном премьер-министру Англии, Линдеман корректно, осторожно, но вполне определенно выразил свои опасения относительно более тесного сотрудничества с американской стороной. Интересно, кстати, заметить, что Черчилль любил получать короткие документы, не больше полстраницы текста. Линдеман прислал ему две с половиной страницы, которые были приняты к чтению только из-за важности вопроса и, наверное, личных хороших отношений с их автором. Линдеман писал следующее: «Однако как бы я ни доверял соседу и ни надеялся на него, я очень мало расположен полностью полагаться на его милость. Поэтому я бы не оказывал давление на американцев с целью включения их в эту работу». Остается только заметить, что Линдеман как в воду глядел, что и показали дальнейшие события. Но значительная часть правительственных, военных и научно-административных кругов Англии приняла вышеприведенный третий вывод документа «Мауд Комитти» к прямому и неукоснительному исполнению. Постепенно все активнее оформлялась тенденция ориентации на страну-соратника с богатым экономическим, военно-техническим, научным и людским потенциалом. Ясно, что США для этой роли подходили практически идеально: из-за отдаленности от центра военных действий и расположения за океаном, предохранявшим от возможных пиратских акций нацистской авиации. Копия материалов заседания «Мауд Комитти» с соответствующими приложениями была направлена Ванневару Бушу, возглавлявшему Управление научных исследований и разработок США (ОСРД). Причем попал этот документ к американцам не совсем официальным путем. Рекомендации Линдемана все-таки не остались в тайне — английское правительство не направляло в США по официальным каналам окончательного доклада «Мауд Комитти» до октября 1941 года. Сомнения, видно, были!

15 июля 1941 года этот доклад был представлен в английское правительство с приложением проекта опытного завода по разделению изотопов урана. В октябре была создана государственная организация «Тьюб Эллойс» — головное ведомство по осуществлению британской атомной программы. Но последняя была уже на «прицеле» у американцев и очень скоро была ими «проглочена». А начиналось это так.

С осени 1941 года вступил в действие ряд соглашений между Англией и США по обмену секретной информацией в области ядерных исследований и специальными миссиями. Американцы зачастили в Англию и были ознакомлены со всеми новейшими разработками, среди авторов которых тон задавали ученые-эмигранты. Первую из делегаций возглавил молодой, энергичный и предприимчивый президент Гарвардского университета и председатель Национального комитета по оборонно-исследовательским работам США (НДРК) Дж.Б. Конэнт. Он прибыл в Англию скорее с дипломатической, нежели с технической, миссией. Провел серию встреч на самом высоком уровне — с премьер-министром, королем Англии, членами парламента. Позже Дж. Конэнт признавал, что впервые здесь, в Англии, он услышал о возможности создания новой бомбы. Свою задачу — наладить широкое взаимодействие с английской стороной по вопросу научных обменов в области ядерных исследований — Конэнт, с присущей ему инициативностью и настойчивостью, выполнил более чем успешно. В течение последующих десяти месяцев 26 заокеанских ученых, занятых проблемой военно-прикладного применения результатов ядерных исследований, посетили Англию.

Важные последствия имел и визит двух американских специалистов-ядерщиков — Дж. Пеграма и Г. К. Юри в октябре — ноябре 1941 года. Они выслушали доклад Чедвика о выводах, полученных при бомбардировке урана быстрыми нейтронами. Выяснилось, что подобной идеи у американцев не возникало. Им были продемонстрированы мембраны для газодиффузионного разделения изотопов, ядерная установка — прототип реактора с самоподдерживающейся цепной реакцией, первые опыты в рамках налаживания производства металлического урана. Значительный объем информации был получен от группы Халбана. Позже у американской стороны не раз возникали вопросы по различным аспектам проблемы, и каждый раз они получали от ученых, работавших в Англии, исчерпывающие ответы. В этой связи обращает на себя внимание явная предвзятость в изложении истории развития научных контактов английской и американской сторон в книге Л.Гровса «Теперь об этом можно рассказать». Один из руководителей американского атомного проекта уверяет читателя, что в тот момент, когда Г. Юри и Дж. Пеграм посетили Англию, работы ученых, проводивших в этой стране ядерные исследования, касались в основном некоторых теоретических аспектов газодиффузионного метода разделения урана. О том, что проект производства изотопов урана промышленным способом уже был передан американцам, он, естественно, умалчивает. «У них, — пишет Л. Гровс, — кроме того, были проведены кое-какие исследования по созданию тяжеловодного реактора, однако исследования по созданию уран-графитового реактора и электромагнитному способу разделения (они были использованы впоследствии) практически не проводились» .

Нетрудно заметить, что при верной констатации отдельных фактов общая тональность оценки Гровсом результатов исследований ученых, работавших в Англии, рассчитана на создание впечатления, умаляющего реальный их вклад в решение проблемы разработки атомного оружия и затеняющего тот исторический факт, что «к началу англо-американского сотрудничества англичане были дающей стороной».

По возвращении из информационно богатой и практически полезной поездки в Англию Дж. Пеграм и Г. Юри представили В. Бушу доклад, сыгравший значительную роль в инициировании деятельности по оформлению американского атомного проекта и его осуществлению силами ученых, оказавшихся в этой стране в связи с мировой политической ситуацией. В октябре 1940 года В. Буш доложил президенту США Ф.Д. Рузвельту английскую аргументацию возможности создания ядерной бомбы из урана-235 с получением его газодиффузионным способом. США были на пороге собственного атомного проекта, но «дверь» в ядерное монопольное могущество была пока только приоткрыта.

Таким образом, события, предварявшие этот новый этап, показывают, что Англия некоторое время имела явный приоритет в деятельности, ориентированной на создание супербомбы. Это признавали и сами ученые США весной 1941 года. К примеру, Комптон, активно включившийся в подготовку американской атомной программы, не раз сокрушался по поводу того, что Соединенные Штаты, имея большинство по числу и лучших по качеству ученых со всего мира, серьезно отставали от Англии . Ясно при этом, что и приоритет Великобритании был обеспечен силами не только национальной ядерной школы, старейшей в мире, но и исследователей-ядерщиков, эмигрировавших из других стран Европы. Именно они в большинстве случаев оказывались на острие прорывов, поскольку больше, чем другие, знали, что такое фашизм, и сильнее опасались возможности нацистской Германии первой в мире овладеть новым оружием.

Но почему английское руководство отказалось в конце концов от вполне реальной перспективы материализовать свое первенство в виде первого образца атомной бомбы собственного производства? Некоторые историки проблемы высказывают мнение, что вплоть до осени 1941 года У. Черчилль, осознавая значимость атомного оружия как фактора не только военного, но и политического, затягивал заключение соглашения о совместных действиях с американской стороной.  «Предпоследняя точка» была поставлена в середине 1942 года, когда Великобритания приняла предложение Соединенных Штатов делать атомное оружие совместно — основная производственная база должна была быть сконцентрирована в США, а англичане обязались всемерно содействовать всем исследовательским работам и передавать американцам результаты своих секретных разработок. Завершающий акт произошел в августе 1943 года — Рузвельт и Черчилль подписали Квебекское соглашение, положившее конец независимому развитию британского атомного проекта. Это соглашение стало «погребальным звоном по английской программе «Тьюб Эллойс».

К этому времени США уже не испытывали особой нужды в английской помощи. «Скважину» информации они успешно выработали, создав неплохой задел для собственного движения к атомному оружию. Работы в этой области были взяты под тотальный контроль Военно-политическим комитетом США, который с первых своих шагов начал чинить всяческие препятствия для продолжения равноправного партнерства с Англией.

Англичане остались в полном неведении не только о факте пуска 2 декабря 1942 года ядерного реактора в Чикаго, но и о начале строительства заводов в Ок-Ридже и Ханфорде. Кстати, сырье для развертывания производства делящихся материалов оказалось, как и многое другое, очередным «даром неба» для американского атомного проекта. В сентябре 1940 года благодаря стараниям бельгийского промышленника Э. Сентье (он непримиримо относился к фашизму, заставившему его покинуть свою страну), управляющего рудниками Бельгийского Конго, в США прибыла половина тогдашнего мирового запаса урана. Э. Сентье обосновался в Нью-Йорке и готов был сделать максимум возможного для своей новой родины.

Интернациональный коллектив ученых Англии, внеся значительный вклад в разработку американского атомного проекта, остался перед «закрытой дверью». Причем в США из Англии были привлечены многие ведущие специалисты-ядерщики. Впоследствии Англии пришлось самостоятельно наверстывать упущенное. И только в 1947 году в Великобритании была принята новая атомная программа, на осуществление которой ушло пять лет. В состав членов «ядерного клуба» эта страна вошла третьей, после США и СССР.

Была ли причиной явно проамериканской политики руководителей Англии в области разработки ядерного оружия трезвая оценка собственных реальных возможностей (финансовые, людские, производственные ресурсы) и объективных обстоятельств (ограниченность территории, близость к театру военных действий)? И какую роль в абсолютной открытости Англии перед союзником сыграла твердая уверенность ее руководства в добропорядочности заокеанских коллег по большой политике? А может, в Англии прозорливо спрогнозировали послевоенную общемировую ситуацию и вполне продуманно отдали США пальму первенства в противоборстве Запада с Востоком? Оставим анализ мотивов, повлиявших на историю английского атомного оружия, самим англичанам. Мы же обратимся к той стране, которая стала первой в мире монопольной обладательницей этого оружия.

Как разворачивались события в США? Об этом много написано западными исследователями. К нынешнему времени нет практически ни одной «ниши» в истории американского ядерного оружия, которая осталась бы незаполненной. Столь уважительное отношение к истории дает пример, безусловно, достойный подражания. Жаль только, что абсолютное большинство западных изданий не переведено на русский язык и наш отечественный читатель или не знаком с ними, или знает о них понаслышке. Здесь хотелось бы дать лишь краткую хронику реализации атомной программы, изложить наше собственное видение этого процесса. Благополучный и удаленный от театра военных действий американский «дом» привлек многих. По аналогии с тем, чем занимаются физики-ядерщики, можно сказать, что собственно американские ученые дали «подкритическую массу» для решения атомной проблемы. А концентрация физического интеллекта, полученная в США в результате эмиграции европейских ученых, привела к достижению той самой «критической массы», которая была нужна для создания атомной бомбы.

Вот только некоторые из наиболее громких имен мирового физического сообщества, которых США «приобрели» в годы второй мировой войны: А. Эйнштейн, Э. Ферми, Л. Сциллард, Э. Теллер, X. Бете, Дж. Франк, Юд. Вигнер, В. Вайскопф, П. Дебай...

В 1943 году через Швецию в Англию прибыл Нильс Бор и после непродолжительного пребывания здесь выехал в США, где в дальнейшем давал консультации по урановой проблеме. Кстати сказать, это был типичный, «наезженный» маршрут физиков-эмигрантов. Даже инициатор британской ядерной программы Р. Пайерлс всю войну проработал вовсе не в Англии, а в центре ядерных исследований США — Лос-Аламосе.

Интересное историческое свидетельство приводит в своей книге Р. Роудз. Когда Н. Бор прибыл в Лос-Аламос, его первым вопросом был такой: «Она действительно достаточно большая?» Имея в виду атомную бомбу, он хотел узнать, настолько ли она большая, чтобы положить конец второй мировой войне и своей мощью заставить человечество найти новый путь — от взаимного уничтожения к более открытому и гуманному миру.

Вопрос о том, заставило ли ядерное оружие мир стать по необходимости более гуманным, до сих пор остается открытым. Но то, что многих участников программы его создания вдохновляла  именно идея сдерживания с помощью атомной бомбы любой агрессии, — очевидно. Общая цель объединяла людей самой передовой науки XX века — ядерной физики. И если в 20-е годы научно-исследовательские «лиги наций» формировались благодаря единой увлеченности процессом познания в новой области науки, то в условиях полыхавшей войны такие же «лиги» складывались не только под давлением сложных объективных обстоятельств, но и благодаря общей цели — не дать, не позволить фашистской Германии первой овладеть супербомбой и поставить мир на колени. По убеждению ученых; атомная бомба МОГЛА заставить нацизм отступить под угрозой собственного полного уничтожения.

Подобная «лига», вобравшая все лучшие силы мировой физики, сложилась в США. На всех этапах реализации атомного проекта она подпитывалась мощнейшими зарядами интеллекта, являвшегося по сути достоянием всего мирового сообщества. Да и сам атомный проект США точно так же, как и английский, был принят к осуществлению по инициативе ученых эмигрантов. Ч.П. Сноу так передает атмосферу настроений того времени: «Большинство ученых считало, что нацизм настолько близок к воплощению абсолютного зла, насколько это возможно в человеческом обществе... его нужно было уничтожить, и если нацисты могли сделать атомную бомбу, что мы до 1944 года считали возможным и что мучило, как кошмар, всех, кто был хоть сколько-нибудь в курсе дела, значит мы тоже должны были ее сделать...» А вот еще одно из свидетельств: «Изгнанные физики знали, что не будет спасения, если фашистской Германии первой удастся создать атомную бомбу. Даже Эйнштейн, который всю жизнь был пацифистом, разделял этот страх и дал уговорить себя нескольким молодым венгерским физикам, просившим предупредить президента Рузвельта» . Но историческая справедливость требует отметить, что первую попытку привлечь внимание военного ведомства США к проблеме нового оружия сделали все-таки американские физики. 16 марта 1939 года декан физического факультета Колумбийского университета профессор Дж.Б. Петрам, тот самый, который позже активно содействовал восприятию американцами достижений ядерщиков, работавших в Англии, обратился с письмом к заместителю начальника морских операций по техническим вопросам адмиралу С. Хуперу. Он привлек внимание этого представителя высших военных кругов США к возможности использования урана в качестве взрывчатого вещества и предложил использовать физиков-эмигрантов, особенно Э. Ферми, для работы в данном направлении . Это обращение не имело никаких последствий, хотя, возможно, и «отложилось» в сознании отдельных представителей руководящих «верхов». Нельзя не отметить в этой связи, что военные ведомства во многих странах, включая и Германию, и США, демонстрировали в этот период достаточно стойкий консерватизм и слабую восприимчивость к новому. В частности, к такому новому, каким было атомное оружие. Но первое слово принадлежало все-таки политическому руководству. И не случайно следующая попытка, предпринятая уже физиками-эмигрантами, была нацелена на ознакомление с проблемой самой высокой политической инстанции США — президента. Для выхода на него был необходим мировой научный авторитет. Выбор пал на А. Эйнштейна, который согласился подписать письмо соответствующего содержания.

Относительно авторства этого письма существует несколько версий. По одной из них, сам Эйнштейн принимал участие в его составлении, хотя этому противоречат часто приводимые слова самого ученого: «Я выполнил роль почтового ящика». В соответствии с другой, которая представляется более правдоподобной, Эйнштейн только подписал текст, написанный Л. Сциллардом и Э. Теллером. Некоторые историки считают, что их соавтором был А. Сакс, советник президента США. Но это кажется сомнительным, поскольку само письмо шло к президенту ни много ни мало как три с половиной месяца. Столь близкий к Рузвельту человек, как его советник, пусть даже неофициального характера, мог осуществить эту операцию значительно быстрее в случае своего личного участия в подготовке документа и понимания важности того вопроса, которому он посвящен.

Но как бы там ни было, 11 октября 1939 года Рузвельт получил письмо с приложением. Им был меморандум Л.Сцилларда, где излагалось содержание исследовательских работ по ядерной физике,  анализировались возможные перспективы использования их результатов в военных целях. Отклик Рузвельта на письмо последовал довольно быстро. Был создан Консультативный комитет по урану (Урановый комитет). Его возглавил Л. Бриггс, директор Национального бюро стандартов. При первом обсуждении вопроса комитет вы-: казался против государственных ассигнований на реализацию атомного проекта — перспектива казалась многим слишком зыбкой. Определенную роль сыграла и позиция самого Бриггса. Был он по натуре медлителен, консервативен, излишне методичен и привык действовать по правительственным канонам, сложившимся в мирное время.

Повторное обращение ученых к Ф.Д. Рузвельту (7 марта 1940 года) стало более результативным, но опять-таки не решающим. Выделенные средства далеко не могли обеспечить полностью финансирование такого грандиозного проекта, каким был атомный. Государственные мужи США еще слабо представляли себе масштабность и сложность дела, которое им предлагали осуществить люди, собравшиеся со всего света. Однако определенные сдвиги, особенно в вопросах координации деятельности и общего руководства ею, произошли. В круг заинтересовавшихся атомным проектом лиц включился признанный авторитет американского научного мира Э. Лоуренс. В июне 1940 года, кроме Управления научных исследований и разработок, для руководства оборонной тематикой был создан Национальный комитет по оборонным и научно-исследовательским работам. В него влился и недавно организованный Комитет по урану. Организационные структуры все больше приобретали необходимую для столь сложного дела централизацию. Во главе Национального комитета был поставлен В. Буш, опытный специалист в области организации научной деятельности. Начиная с весны следующего года пошел мощный информационный поток из Англии, напоминавший на первых порах улицу с односторонним движением. В апреле 1941 года Бриггс, получив доклад «Мауд Комитти», проявил, наконец, некоторую заинтересованность. Надо сказать, что этому в немалой степени способствовал документ-приложение к докладу, написанный Р. Пайерлсом. Он был буквально пронизан убежденностью в благоприятных перспективах реализации атомной программы. Летом Бриггс познакомился с состоянием и ходом исследовательских работ по ядерной тематике. Но после этого все опять застопорилось. Р. Роудз, известный исследователь проблемы, считает, что летом 1941 года американская атомная программа, еще не родившись, была в опасности. В американском правительстве были серьезные люди, объясняет он, и им требовались серьезные аргументы. Англичане предоставляли их в избытке, но эффект сказался не сразу. В августе 1941 года в США приехал Марк Олифант — руководитель физического отдела Бирмингемского университета. По признанию Сцилларда и Конэнта, он в значительной мере помог стимули¬ровать разработку американской программы [89]. В многочисленных встречах с представителями правительственных и военных ведомств США он настойчиво проводил мысль, что урановая бомба требует таких затрат, которые просто не по силам Англии, и поэтому эту миссию должны взять на себя Соединенные Штаты .

Тем временем все более активными сторонниками осуществления американского атомного проекта становились элитарные круги американской науки. Особо выделялась позиция Лоуренса, Конэнта и Лоомиса, каждый из которых использовал свои возможности и контакты: Лоуренс — свой признанный научный авторитет, Конэнт — административные каналы, Лоомис, кроме всего прочего, — и личные связи (он был двоюродным братом и близким другом военного министра США Л. Стимсона).

Осенью 1941 года для руководителей Соединенных Штатов наступила пора прозрения. Совершенно неожиданно для себя они увидели, что США находятся перед реальной возможностью обладания новым, сверхмощным оружием. Отношение к идее ядерного проекта изменилось удивительно быстро и кардинально. В рекордно короткие для подобного рода решений сроки Белый дом подготовил заключение и 6 декабря 1941 года принял атомную программу к реализации. Были выделены все необходимые средства и ресурсы. На следующий день Япония напала на Пирл-Харбор. США вступили в войну. Разработке атомного оружия был дан карт-бланш.

В чем это выразилось, рассмотрим чуть ниже. А сейчас зададимся вопросом: а была ли успешная реализация принятой программы, давшая миру первую атомную бомбу, «заслугой» собственно США? Сила здорового американского прагматизма, умение впитывать и использовать во благо себе опыт других общеизвестны. И в этом, очевидно, нет ничего плохого или ущербного. Скорее наоборот, это — проявление одной из положительных черт столь специфичной нации, какой является американская. Ведь умный, как известно, учится на ошибках других... Но речь в данном случае идет не об этом. Могли ли США без заимствования английских достижений, интернациональных по своему происхождению, и без импорта научных «умов» создать атомное оружие в те сроки, которые зафиксированы в истории? То, что в принципе могли бы, особых сомнений не вызывает. Эта страна располагала всем необходимым для того, чтобы осилить атомную программу и в одиночку. Но если говорить о сроках, то однозначно положительный ответ дать трудно. Более того, есть все основания предположить, что разобщение исследовательских усилий по национальным «квартирам» в тот период могло бы продлить на некоторое время безъядерное военно-политическое миросуществование. Ведь нельзя не видеть, что определенную роль в том, что нацистская Германия не овладела атомным оружием, кроме всего прочего сыграла и изолированность ее ученых от всего мирового физического сообщества. С другой стороны, война обусловила не только форму использования ядерной энергии (атомная бомба), но и максимально ускорила прогресс в области ядерных исследований и технологий, дав ему четкий, практический ориентир. Аморальная, разрушительная его сторона с лихвой компенсировалась вполне нравственным стремлением спасти мир от нацистского порабощения. Это стремление подчинило себе всю логику развития физической науки. А естественным центром притяжения стали США, где возникла интернационально-коммунальная «квартира» физиков-ядерщиков. Сложение усилий максимально сократило сроки обеспечения успеха, который вскоре стал символом только одной страны — США, стал связываться только с ее достижениями. После принятия решения о финансировании атомного проекта события развивались по нарастающей. На заседании Военно-политического комитета 16 декабря 1941 года В. Буш сделал ряд предложений по строительству предприятий, которые должны были стать производственной базой для создания нового оружия. Решение всех вопросов, связанных с этим, было поручено инженерным войскам США. Программа работ была оперативно одобрена президентом Ф.Д. Рузвельтом.

13 августа 1942 года администрация США утвердила «Манхэттенский проект» как организацию и план деятельности по разработке и производству атомной бомбы. Руководителем проекта с 17 сентября был назначен полковник Лесли Гровс, произведенный пять дней спустя после назначения в бригадные генералы. Участникам проекта его представили уже в этом звании, поскольку сам Гровс считал важным, чтобы люди, с которыми ему предстояло работать, с самого начала видели в нем генерала, а не повышенного в чине полковника.

«Манхэттенский проект» — это колоссальный комплекс организационных, научно-исследовательских, конструкторских и промышленно-технологических работ, направленных на создание первых образцов атомного оружия. Щедрое финансирование (2 миллиарда долларов были по тем временам огромной суммой) позволяло масштабно и всесторонне развернуть дело. К его осуществлению было привлечено больше людей, чем в ряды экспедиционного корпуса Эйзенхауэра во время высадки союзнических войск в Северной Франции в 1944 году. Американцы затратили на этот проект в тысячу раз больше, чем в свое время получили на ядерные исследования немецкие ученые. Службу безопасности проекта возглавил Борис Паш, сын митрополита русской православной церкви в США, известный своей непримиримостью к послереволюционной России. Одной из центральных задач «Манхэттенского проекта» было строительство ядерного реактора, который должен был обеспечить получение делящегося материала — плутония путем осуществления управляемой цепной реакции. Теоретические исследования и разработки проводились в ведущих американских университетах — Гарварде, Принстоне, Беркли, а также в Мичиганском университете в Чикаго, где работал Э. Ферми. Большинство ведущих участников работ во всех центрах исследований было или эмигрантами, еще не получившими официального гражданства США, или «свежеиспеченными» американскими гражданами. Руководители же чаще всего назначались из американцев более или менее американского происхождения. Для Э. Ферми было сделано исключение, и он возглавил работы по строительству уран-графитового реактора в Чикаго. Место для него было выбрано оригинальное — под трибунами университетского стадиона. «В конце 1941 года жители Чикаго, проживавшие рядом с футбольным стадионом, могли наблюдать необычное оживление, царившее на территории стадиона. К массивным воротам, ведущим к западным трибунам, один за другим подкатывали грузовики с грузом, тщательно укрытым от постороннего взгляда. Многочисленная охрана выставленная вокруг стадиона, не разрешала даже приблизиться к ограде. По всему было видно, что за оградой стадиона ведется какая-то таинственная работа. Об этой работе, проводимой в строжайшей тайне, знали очень немногие. На территории стадиона под его западными трибунами, в помещении теннисного корта Энрико Ферми вместе с группой ученых готовил необычный и опаснейший эксперимент  — осуществление первой в мире контролируемой цепной реакции деления ядер урана. К концу 1942 года реактор, выглядевший как груда сложенных в определенном порядке графических кирпичей, был готов. 2 декабря в 15 часов 25 минут он был запущен. Об успехе соответствующим инстанциям было сообщено заранее заготовленной фразой: «Итальянский  мореплаватель высадился в Новом Свете!» Сегодня университетский стадион в Чикаго имеет мемориальную доску с надписью: «2 декабря 1942 года человек впервые осуществил здесь самоподдерживающуюся цепную реакцию, чем положил начало освобождению ядерной энергий". Нельзя не признать историческую корректность содержания надписи. Подчеркивая эпохальность события, она совершенно справедливо не фиксирует чьих бы то ни было приоритетов. Действительно, то был прорыв в познании природы, обеспеченный мировым физическим сообществом во имя защиты человеческого сообщества в целом.

Успех с реактором в Чикаго внушил надежды на то, что самая дорогостоящая и трудоемкая часть "Манхэттенского проекта» — строительство производств для промышленного получения делящихся материалов — будет выполнена. В конце 1942 — начале 1943 годов, еще до завершения исследований в лабораториях университетов по всем намеченным направлениям (разработка технологии промышленного производства плутония, электромагнитное разделение изотопов урана, промышленная технология получения урана-235 газодиффузионным способом), было начато строительство комбинатов. Их месторасположение было определено еще осенью 1942 года. Выделили три основные зоны: зона «X» — в восточной части штата Теннесси, зона "W» — в бесплодной пустыне на южном берегу реки Колумбия (штат Вашингтон), зона «Y» — за пределами города Санта-Фе (штат Нью-Мексико). Здесь немного позже была создана Лос-Аламосская национальная лаборатория.

 Первые две зоны предназначались для строительства комбинатов по производству делящихся материалов. Зона «X» располагалась вблизи небольшого (80 тысяч жителей) городка Ок-Ридж. В ней намечалось построить комбинат по получению ура¬на-235. Комбинат включал два завода — электромагнитный и газодиффузионный. Подряд на строительство заводов получил концерн «Юнион Карбайд». Первая очередь электромагнитного завода была пущена в ноябре 1943 года. Темпы реализации атомного проекта были исключительно высоки, со средствами американцы не считались. До декабря 1946 года этот завод был единственным источником получения урана-235 для снаряжения первых образцов атомных бомб. Взрывчаткой, полученной здесь, была начинена бомба, известная в истории как «Литтл бой», или «Малыш» (иногда ее называют «Худышкой»). Она была сброшена на Хиросиму. Зона «W» находилась недалеко от городка Хан-форд (60 тысяч жителей). Здесь на купленных правительством США, в основном пустующих, 200 тысячах гектаров земель была построена полупромышленная установка для получения плутония. Технология этого производства была несколько проще, чем технология получения изотопа-235. Но американцы осваивали этот процесс впервые в мире. И одно дело — получать плутоний для исследовательских целей, а другое — для промышленных. Тот способ, которым пользовался Гл. Сиборг, когда выделил и открыл плутоний, для промышленного применения был не пригоден. Этой проблемой специально занималась металлургическая лаборатория Чикагского университета, которой руководил А. Комптон. Состав сотрудников лаборатории был, как и все исследовательские коллективы атомной программы США, интернациональным. Разработки ученых обеспечили выход первой партии радиоактивных блоков из Клинтонского реактора зоны «W» в декабре 1943 года. А в марте 1944 года был получен плутоний. Им была снаряжена бомба «Толстяк», или «Фэтмэн», сброшенная на Нагасаки. Для создания атомной бомбы иметь делящийся материал недостаточно. Необходима и соответствующая конструкция. До начала строительства комбинатов ученые, работавшие в США, этим специально не занимались.

Официально ответственность за разработку конструкции бомбы была возложена на А. Комптона, который в середине 1942 года поручил заняться этим вопросом Р. Оппенгеймеру, над чем тот и работал вместе с небольшой группой физиков-теоретиков в Калифорнийском университете в Беркли. По мере углубления в проблему становилось ясно, что объем задач, которые предстояло решить в данной области, был настолько значителен, что требовалось участие специалистов самого разного профиля и координация их деятельности. Так возникла проблема создания специального научного центра в рамках «Манхэттенского проекта». Одновременно необходимо было решить вопрос и о его руководителе. Вспоминая историю назначения Р. Оппенгеймера директором проекта «Y» (по названию зоны обозначалось и направление работ), Л. Гровс пишет: «Среди ученых, не занятых в работах проекта, можно было найти еще несколько подходящих кандидатур, однако все они были заняты важной работой или по квалификации не могли сравниться с Оппенгеймером. Кандидатура Оппенгеймера меня смущала тем, что он не обладал опытом административного руководства и не был лауреатом Нобелевской премии...» Да, действительно, американскому руководству было из кого выбирать при таком «столпотворении» умов, прибывших в США со всего света. Комитет по военной политике далеко не единодушно поддержал кандидатуру Р. Оппенгеймера. Обсуждение заняло две недели. Непримиримым противником назначения Оппенгеймера был начальник службы безопасности «Манхэттенского проекта» Б. Паш. Его поддерживал коллега по линии военной разведки Джон Лансдейл. По мнению представителей спецслужб, в прошлом Оппенгеймера было слишком много «темных пятен». Речь шла о его связи с левыми организациями, хотя эти контакты носили преимущественно личный характер. Оппенгеймер длительное время был близок с Джейн Тетлок, дочерью профессора английской литературы в Калифорнийском университете, коммунисткой по политическим убеждениям. Эти отношения сохранялись и после того, как он женился на Катрин Гаррисон (вдове опять-таки коммуниста) и начал работать в зоне «Y» .По какому-то роковому стечению случайных обстоятельств жизнь «выводила» Р. Оппенгеймера на женщин, так или иначе связанных с коммунистическими взглядами. Даром для него это не прошло.  Но относится это уже к другой истории, более позднего периода. В то время, когда решался вопрос о назначении директора проекта «Y», Л. Гровс взял на себя риск проигнорировать рекомендации служб безопасности. 20 июля 1943 года он писал в Пентагон: «Считаю целесообразным немедленно оформить допуск Роберта Оппенгеймера к секретной работе, независимо от тех :сведений, которыми вы располагаете о нем. Его участие абсолютно необходимо для проекта». Принципиальные решения по созданию ядерного центра и его руководителю были приняты. Но оставался открытым вопрос о размещении сверхсекретной исследовательской лаборатории. Вначале предполагалось остановиться на Ок-Ридже. Однако он находился в опасной близости к Атлантике.  Считалось, что с немецких подводных лодок могли  проникнуть немецкие диверсанты или шпионы. Потом рассматривался участок в Калифорнии, но он находился рядом с крупными городами, а поэтому не подходил по соображениям и секретности, и  Безопасности. По одной из версий, предложение о Лос-Аламосе было выдвинуто Р. Оппенгеймером. В ноябре 1942 года к сельской школе в Лос-Аламосе, небольшом, малонаселенном поселке штата Нью-Мексико, изолированном от остальной окрестности горами и каньонами, проявили интерес неожиданные посетители. Сутулый, щурившийся интеллигент выступал в роли  проводника (Оппенгеймер бывал здесь раньше, приезжая лечить легкие). Его спутником был человек с властным голосом и военной выправкой. Это был Л.Гровс. Здание школы конфисковали. С этого началась история Лос-Аламосской лаборатории. Ей был дан условный кодовый адрес «Армия США, почтовый ящик 1663». В течение двух с половиной лет этот населенный пункт не имел официального статуса, не значился ни на одной карте Соединенных Штатов, его жители не числились в списках избирателей. Так возник первый атомный город на Земле. Географически он расположен очень удачно в 50 километрах от него — город Санта-Фе (здесь многие сотрудники будущей ядерной лаборатории жили в нерабочее время), к северу, на расстоянии  100 километров — город Альбукерке, связанный железнодорожными линиями с Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелесом и Вашингтоном, а также с крупным аэропортом континентальных воздушных линий. Основной контингент научных кадров для Лос-Аламмосской лаборатории подбирался из Калифорнийского и Гарвардского университета. Предварительно запланированная численность научных сотрудников составляла 100 человек. Причем намечалось, что в это количество должны войти и инженерно-технические работники. Однако уже к концу 1945 года эта первоначальная цифра значительно выросла и составила шесть тысяч человек. Среди них были лучшие представители физической науки Старого Света: Нильс Бор (в Лос-Аламосе он имел вымышленное имя Николас Бекер), Энрико Ферми (Генри Фармер), Ханс Бете, Рудольф Пайерлс, Отто Фриш, Эдвард Теллер. В Лос-Аламосской лаборатории свирепствовала служба безопасности. Каждый отдел исследовательского коллектива работал, абсолютно не зная, что делают другие. Информированы об общем объеме задач, да и то не детально, были лишь руководители атомного проекта. Многие представители инженерно-технического персонала вообще не предполагали, что участвуют в создании атомной бомбы. Координация работ осуществлялась исключительно сверху, согласно правилам военной иерархии. Л. Гровс жестко добивался, чтобы каждый знал только то, что относилось к его непосредственной работе. При этом он заботился, как сам считал, не только о сохранении тайны, но и о том, чтобы повысить производительность труда сотрудников, ибо «их внимание сосредоточивалось на определенной задаче». Стратегия в области обеспечения секретности, по признанию Л. Гровса, сводилась к трем основным задачам: «предотвратить попадание в руки к немцам любых сведений о нашей программе; сделать все возможное для того, чтобы применение бомбы в войне было полностью неожиданным для противника, и, насколько это возможно, сохранить в тайне от русских наши открытия и детали наших проектов и заводов». Полностью решить третью задачу, как известно, не удалось. Разработка первых образцов атомного оружия в США велась по двум направлениям: урановому и плутониевому. Варианты бомбы отличались, таким образом, по ядерной взрывчатке, а также по принципам конструкции. В урановой бомбе («Малыш») переход делящихся материалов в надкритическое состояние происходил за счет быстрого сближения двух частей ядерного заряда, в плутониевой («Толстяк») — через сферическое обжатие материалов взрывом обычных взрывчатых веществ.

Бомба второго типа требует меньше делящегося материала и допускает использование плутония, который (при отлаженное™ промышленной технологии) получать легче, чем уран-235. Поэтому именно «Толстяк» был избран в качестве прототипа для всех следующих атомных бомб, создаваемых в ходе реализации атомной программы США. Для обеспечения транспортировки бомбы к цели был .специально усовершенствован бомбардировщик Б-29. Эти работы осуществлялись в 393-й авиационной эскадрилье 509-го комплексного полка, который базировался недалеко от Лос-Аламоса и был приписан к ядерному центру. Для проверки действия созданных бомб было решено взорвать опытный образец. Им стал технически более сложный плутониевый вариант. Местом первого в мире испытания ядерного заряда была выбрана пустынная местность, расположенная к югу от Лос-Аламоса и к западу от города Аламогордо (на 450 и 50 километров соответственно). На территории, выделенной под авиационную базу, было обозначено поле размером 27 на 40 километров. Полигон получил звучное название «Тринити». На нем возвышалась стальная башня высотой более тридцати метров, где должен был быть помещен заряд бомбы. В шестнадцати километрах от башни находился командный пункт.

12 июля 1945 года под усиленной охраной плутониевый заряд прибыл на «Тринити». 14 июля он был со всей тщательностью и осторожностью установлен на башне. Испытания были назначены на следующий день, но они не состоялись — помешала погода. Грозой встретила природа намерение людей. Интересно, что много позже, в 1949 году, когда испытывался первый ядерный заряд в СССР, «реакция» природы была такой же. Но ненастье редко когда останавливает тех, кто последовательно и неуклонно движется к поставленной цели.

16 июля в 5 часов 30 минут утра была успешно осуществлена операция «Тринити», получившая имя по названию полигона, — подрыв атомного заряда был произведен. Был такой «восход солнца», какого никогда не видел мир. Освобожденная природная сила атома дала взрыв невиданной ранее мощности. Стало ясно, что атомное оружие не имеет конкурента, равноценного по силе разрушения.

16 июля 1945 года — та дата, которая завершает переход человечества из одного, безъядерного, в другой — ядерный мир. Главное событие этого дня, связанное, к сожалению, с созданием средств уничтожения людей, сделало возможным следующий — трагический — акт в истории человечества. В это же время работала Потсдамская конференция, подводившая итоги многолетней и кровавой мировой войны. Такое историческое совпадение — испытание первой атомной бомбы и работа международной конференции, призванной определить главные черты послевоенного устройства мира,— было не случайным. Американское руководство настойчиво «давило» на исполнителей атомного проекта, требуя провести испытание супербомбы либо до Потсдамской конференции, либо во время ее работы. В этом случае позиции США как лидера западного мира упрочивались, а «имидж» СССР как главной силы, обеспечившей разгром фашизма, на этом фоне тускнел. Таким образом, наглядно демонстрировалось изменение в расстановке сил, произошедшее после завершения войны, в которой США и СССР были союзниками.

Президент США Г. Трумэн получил краткое сообщение об успехе в Нью-Мексико в ходе конференции. Несколько дней спустя пришло и более детальное донесение Л.Гровса, в котором описывалась мощь нового оружия. По свидетельству многих авторитетных наблюдателей, поведение Трумэна заметно изменилось, стало более жестким и решительным.

24 июля, по окончании дневного заседания, Трумэн подошел к Сталину и, отведя его в сторону, сообщил, что Соединенные Штаты произвели эксперимент с новым типом оружия, превосходящим любое другое. Каким именно, он не уточнил. Все западные источники сходятся в оценке реакции Сталина на это сообщение. Он, как говорится, и бровью не повел, не задал никаких вопросов. Как вспоминал сам Трумэн, Сталин поздравил его с успехом и высказал пожелание, чтобы новое оружие «было применено против Японии».

Внешняя незаинтересованность сообщением Трумэна, продемонстрированная Сталиным, дала основание думать, что он или не понял его смысла, или умеренно, с ходу отверг попытку американской стороны использовать новую, теперь ядерную, карту дипломатической игре США на завершающем этапе Потсдамской конференции. Данный исторический сюжет широко освещен в отечественной мемуарной литературе. Так, Г.К. Жуков считал, что Сталин прекрасно понял, о каком оружии идет речь. В тот же день он высказал намерение поговорить с И.В. Курчатовым о необходимости ускорения сроков соответствующих работ у нас в стране. Этой версии противоречит мнение генерала С.М. Штеменко.  По его воспоминаниям, генерал Антонов, возглавлявший Генеральный штаб и в этом качестве присутствовавший в Потсдаме, также был посвящен разговор Сталина с Трумэном. «Но ни у Антонова, ни, по-видимому, у самого Сталина, — пишет Штеменко, — не возникло впечатления, что речь идет об оружии, основывающемся на совершенно новых принципах. Как бы то ни было, Генеральному штабу не было дано никаких дополнительных указаний». Последний аргумент выглядит неубедительно как в данном контексте, так и с точки зрения того, что теперь известно о развертывании работ по атомной проблеме в СССР. Что же касается неосведомленности даже высшего советского генералитета на этот счет, то ничего удивительного здесь не было. Дело в том, что атомный проект в нашей стране курировало ведомство Л.П. Берии, и руководство Генштаба на этом этапе могло не знать о содержании тех работ, которые уже были начаты. Такой порядок не был исключительным и характерным только для нас. В США, например, режим секретности был настолько жестким, что о работах над атомной бомбой до Ялтинской конференции не знал ни вице-президент, ни Государственный департамент. Финансировался «Манхэттенский проект» из фондов, не подотчетных Конгрессу США.

Конечно, трудно поверить, что уже во время Потсдамской конференции Сталин или кто-то еще в советском руководстве вполне ясно осознавал степень новизны и мощь супербомбы. Но осознание этого появилось довольно скоро. Специальная комиссия в США, получившая название «Временный Комитет» (она была создана для консультирования президента Трумэна), на своем заседании 31 мая 1945 года уже обсудила вопрос о способе применения атомной бомбы. В комиссию входили пять политических деятелей, трое ученых, занимавшихся общими вопросами военной политики, и четыре физика-ядерщика. Ими были Р. Оппенгеймер, Э. Ферми, А. Комптон и Э. Лоуренс. Бросается в глаза, что состав физиков, представленных в комиссии, принимавшей столь ответственное решение, далеко не отражал интернациональность тех научных коллективов, которые обеспечили практическое создание бомбы. Только Ферми среди них не был коренным американцем. В дальнейшем мы остановимся на причинах, предположительно объясняющих этот факт. Сейчас же только констатируем, что случайностью он не был. Дело в том, что уже к моменту принятия столь важного для судеб мира решения физики-атомщики и правительство США оказались по разные стороны «барьера». В большинстве своем они не были сторонниками применения атомной бомбы, будучи твердо убежденными в том, что она должна быть средством «сдерживания», а не достижения военно-стратегических преимуществ. Существенная переоценка ценностей произошла в связи с тем, что угроза нацизма миру осталась в прошлом. И, возможно, японская трагедия не произошла бы, а ядерное оружие имело бы свой прежний статус фактора устрашения потенциального агрессора, если бы голос ученых прозвучал в 1945 году в полную силу, а правительство США прислушалось к нему... Но история такова, какова она есть.

Комиссия рекомендовала президенту применить новое оружие против Японии, выбрав такой объект, который находился бы в районе многочисленных и легко поддающихся разрушению построек. Это последнее уточнение выглядит особенно страшно, поскольку ориентирует на достижение наглядности «результатов» первого в истории атомного взрыва ценой заведомо огромного числа человеческих жертв. Судьба двух японских городов была предрешена в мае сорок пятого. 6 августа американский самолет сбросил свой груз над Хиросимой, 9 августа «Толстяк» вызвал смертоносный «гриб» над Нагасаки. Свершился трагический акт, обозначивший новые условия мирового существования. По справедливому утверждению английского физика П. Блэккета, с этого момента велись споры о том, была ли эта бомбардировка последним актом второй мировой войны или же первой большой операцией «холодной» дипломатической войны с Россией. Наверное, она была и тем, и другим. Руководство США решало данной акцией не только военные, но и политические вопросы, расставляя новые акценты в мировой политике. Главным среди них, как писал У. Черчилль в своих воспоминаниях, была демонстрация колоссальной мощи оружия давления, в особенности давления на СССР. Остается только сожалеть, что для «большой политики», понимаемой таким образом, люди, в какой бы стране они ни жили, значат очень мало. Принято считать, что две великие державы, США и СССР, возвышались над другими странами-победительницами. Эта точка зрения в значительной мере отражает военно-политическую реальность. Разумеется, морально-политический авторитет СССР в результате войны не мог не вырасти. Наша страна вынесла и выдержала основную тяжесть борьбы с нацистской угрозой, помогла другим государствам и народам освободиться от нее. Это была Великая Победа, поставившая наше Отечество в ряд самых могучих государств мира. Но могучих — по духу! По промышленному потенциалу неравенство между двумя основными странами-победительницами было настолько большим, что всякое сравнение почти немыслимо. Значительное экономическое неравенство США и СССР в пользу первых существовало и до войны. Но война, пройдя огненным смерчем по нашей земле, увеличила разрыв в уровне экономических потенциалов в несколько раз. Не будем утомлять читателя статистическими выкладками, но полагаем, что есть все основания считать отношение уровней промышленного развития таким, каким его видит итальянский историк: один к пяти. Решать проблему восстановления народного хозяйства Советскому Союзу пришлось в одиночку. А глобалистские устремления тогдашнего руководства страны требовали огромных затрат на поддержку дружественных режимов в других государствах. В таких условиях США имели все шансы сохранить свое лидирующее положение, достигнутое в годы войны. Будучи основным поставщиком и финансистом всей антигитлеровской коалиции, Соединенные Штаты совершили в военное время невиданный скачок в развитии. Американская промышленность увеличила свои мощности на 50%, производство продукции увеличилось почти в два с половиной раза, сельскохозяйственное производство — почти на 40%. Американцы в послевоенные годы жили столь благополучно, что народ нашей страны выглядел перед ними как многомиллионный нищий. Цифры наших потерь за период войны общеизвестны Они даже как-то примелькались, стали, к сожалению, привычными. И, быть может, отдельный, конкретный пример скажет сегодняшнему читателю больше, чем традиционные обобщения. Николай Захарович Тремасов (будущий начальник одного из подразделений ВНИИЭФ, ныне — главный конструктор НИИ в Нижнем Новгороде) ехал на объект, где уже вовсю шли работы по созданию, производству и совершенствованию атомного оружия. Было это в 1950 году. Вот как он описывает окрестности ядерного центра: «Проезжаем  разоренные деревни с покосившимися домами,  полураскрытыми соломенными крышами. Встречаются колхозницы в лаптях, с  вязанками прошлогодней соломы на топку печей... Беднота, послевоенное лихолетье...». А ведь минуло пять лет после войны, уже был испытан первый отечественный атомный заряд!  Когда же ядерный центр атомная программа начинались, было еще хуже. Такого в США увидеть было невозможно. И атомная бомба у этой страны появилась в самый  важный момент — оформления послевоенного мира, как бы специально для того, чтобы придать подавляющему американскому превосходству над СССР несомненный и угрожающий характер.

Американские руководители надеялись, что благодаря экономическому и научному потенциалу США, а также ослаблению их возможных конкурентов вследствие войны удастся надолго сохранять мировую монополию на обладание новым оружием. Об этих надеждах хорошо известно из многих  источников, это стало общепризнанным. Весной 1945 года у военного министра США Стимсона  были, как он полагал, все основания утверждать: "...Соединенные Штаты единолично контролируют сейчас ресурсы и мощности, необходимые для производства ядерного оружия, и никакая другая :грана не сможет добиться этого в течение ряда ближайших лет» . Данное утверждение отнюдь не было иллюзией в то время, когда оно было высказано. Такова была реальность, очень благоприятная для США. Американцы являлись не только монополистами во владении ядерным оружием, но и единственными обладателями средств его доставки в любую часть света — авианосцев и бомбардировщиков дальнего действия. Возможности для их базирования в послевоенное время значительно расширились за счет территорий, на которых оставалась американская армия по окончании войны и которые были объявлены зоной жизненных интересов США. Сами же Соединенные Штаты были, как всегда, прикрыты океаном.

Неравенство сил между США и СССР, двумя великими странами, разделенными принципиально противоположными идеолого-политическими и экономическими устремлениями, вело к поистине драматическим последствиям. Ими стали «холодная война» и ядерная дипломатия. Но, кроме логики объективной реальности, приведшей к такому развитию событий, действовали и субъективные факторы. Американский исследователь, один из первых привлекший внимание общественности к этому аспекту проблемы, справедливо писал: «Мощь и ответственность развиваются параллельно в прямой и тесной связи... Нация, обладающая огромным превосходством... не может себе позволить быть связанной в своей политике какой-либо жестко детерминированной линией поведения». Начало «холодной войны» связывается в истории с речью У. Черчилля в Фултоне 5 марта 1946 года, в которой была сформулирована программная идеологическая платформа Запада в отношении своего бывшего союзника — СССР. У. Черчилль уже не был главой английского правительства, выступал как частное лицо, но его авторитет в международной политике был исключительно высок. Присутствие Г. Трумэна однозначно продемонстрировало отношение американского правительства к стратегии, обозначенной Черчиллем, — положительное и одобряющее. Проведя прямую аналогию между Германией 30-х годов и СССР конца 40-х годов, экс-премьер Англии в заключение произнес фразу, которой суждено было стать знаменитой: «От Штеттина на Балтике тике до Триеста на Адриатике опустился над Европейским континентом железный занавес». И он действительно опустился. Начался новый общемировой затяжной конфликт, последствия которого могли стать непредсказуемыми из-за наличия атомного оружия. Многое зависело от того, какой выбор будет сделан в Москве. Он был сделан — жесткое, непримиримое противодействие любому и всякому давлению. Вызов был принят...

Каждая из сторон была готова использовать любые средства. США — для того, чтобы сохранить монополию на новое оружие. СССР — чтобы ее ликвидировать и обрести средство адекватного ответа, то есть собственную атомную бомбу. Процесс формирования военно-оборонного паритета между США и СССР стал главным в развитии отношений не только этих двух крупнейших государств, но и фактором, определившим характер всей системы международных отношений на долгие годы.

Задаче создания ядерного оружейного комплекса в нашей стране было отдано немало сил и средств. Обратимся же к собственной истории еще раз и вместе посмотрим, какой ценой достигалось то положение нашего государства, которое обозначалось термином «сверхдержава».